Рядом с палатками на берегу ручья на четырех высоких пнях стоял рубленый амбар, крытый корой. В полу амбара в центре темнел квадратный лаз. В него можно было попасть при помощи длинной лестницы, которая была приставлена к соседней с амбаром лиственнице. Без лестницы в такой амбар не проникнет ни медведь, ни росомаха. В амбаре валялись негодные вьючные седла, обрывки ремней, изъеденные мышами журналы, огрызки свечей, какие-то бланки, отсыревшие таблетки, бутылочки с йодом, ампулы с нашатырным спиртом и множество неиспользованных гексахлорановых карандашей.

Аханя сказал Николке, что амбар был таким же старым и пятьдесят лет назад. Только дважды за это время пастухи перекрывали крышу. Таких амбаров по тайге с десяток, и почти в каждом из них пастухи оставляют на хранение лишние вещи и продукты. И теперь пастухи оставили в амбаре излишек соли, вьючные седла, старые журналы и мешок муки, который подвесили под конек крыши — подальше от мышей.

Настоящей благодатью казался этот островок леса после многомесячного пребывания в тундре, где приходилось экономить стланиковые дрова, подбрасывая их в костер ровно столько, чтобы сварить пищу, вскипятить чай. Здесь же дров было сколько угодно — таскай не ленись.

С одной стороны подступали к лесу высоченные сопки с глубокими распадками, с другой — простирались обширные болота, изрезанные множеством нешироких, но очень глубоких и невероятно извилистых речушек, впадающих в лиман. Во время приливов в речушки заходила морская вода, и лед около устьев то высоко поднимался, наползая на берега, то оседал после отлива на зеленовато-серый жирный ил.

Речки эти пастухи называли куйлами. В куйлах имелись глубокие омуты, в которых собирались на зимовку мальма и кунджа.

В первый же вечер пастухи растравили Николку рассказами о невероятных уловах. Костя, рассказывая, то и дело широко разводил руками, показывая, какой длины рыбину он поймал в такое-то время, в таком-то месте. И если видел при этом в Николкиных глазах недоверие, тотчас находил среди пастухов свидетеля.

После этих сказочных рассказов впечатлительному Николке снились всю ночь большие рыбьи хвосты — они колыхались у него перед самым носом, он все ловил-ловил их рукой. Но хвосты ускользали, неощутимые, как тени.

Николка уже сыт был рассказами, ему нетерпелось порыбачить, но Костя отговаривал:

— Рано еще. Лед чистый, как стекло прозрачный, рыба все видит, блесну хватать не станет. Надо идти после снега. Тогда можно поймать, а сейчас — бесполезное дело.

— А если снега целый месяц не будет? — с отчаянием спросил Николка.

— Ну, не будет — так не будет, обойдемся без рыбалки, — невозмутимо отмахнулся Костя.

Но в тот же вечер Аханя сказал Шумкову озабоченным тоном:

— Я думаю, скоро пурга начнется. Надо стадо в глубокий распадок угнать.

Шумков согласно кивнул.

На следующий день пастухи перегнали стадо в защищенную от ветров котловину. Весь вечер допоздна пилили и кололи дрова, складывали их в поленницу.

Луна, окруженная самоцветным венчиком, светила по-прежнему ярко, и небо было совершенно чистое, без единого облачка.

«Выдумали какую-то пургу», — недовольно думал Николка, стряхивая с торбасов опилки и снег.

Пастухи уже сидели в палатках в ожидании ужина, но Аханя все еще ходил вокруг палатки, поднимая и складывая на нарты разбросанные предметы, которые, по его мнению, могло засыпать снегом.

Буран обрушился глубокой ночью. Сквозь сон Николка слышал шум ветра, дробное гуденье туго натянутой палатки, что-то где-то хлопало, скрежетало, надсадно кашлял Аханя. Тихонько повизгивали у порога собаки.

Почти весь день пастухи отлеживались в кукулях, прислушиваясь к завыванью пурги, погрузившись в свои сокровенные мысли. Уставшие тела нуждались в отдыхе, и вот он, отдых, наступил. Выползали из палатки лишь на минутку, на две. Ветер валил с ног, хлестал в лицо колючим снегом. Дух захватывало.

Вечером Аханя с Шумковым ушли к Фоке Степановичу играть в карты. Хабаров с Николкой остались заниматься каждый своим делом.

Николка писал дневник, а затем начал зубрить эвенские слова.

— Орлауун, — тянул он.

— Не «орлауун», а «орлаун», — поправлял Хабаров, отрываясь от своих книг. — Ударение на «а». Буквы «эр» и «эль» языком как бы слизывать нужно — получается не «эр», не «эль», а какой-то нейтральный звук. Вот послушай: «ор лаун». Ну-ка, повтори.

Николка повторял. Хабаров удовлетворенно кивал и продолжал прерванное чтение. Научившись правильно произносить одно слово, Николка принимался за второе.

Наконец Хабаров, отложив книгу, сказал:

— Слушай, тезка, по-моему, ты не выучишь таким методом наш язык, — надо не только зубрить отдельные слова, но и заучивать целые связные предложения. Так будет и учить тебе интересней, и прочней запомнишь. Давай попробуем. Вот, например, ты хочешь сказать: «Завтра будет очень сильная пурга». По-нашему, это прозвучит так: «Тыминах один хокан эгден хунгэ». Запомнил? Ну-ка, повтори.

Николка запоминал быстро и произносил правильно. Хабарову нравилась роль учителя. Он с удовольствием учил, заставляя Николку записывать и повторять вслух все новые и новые предложения.

Улита, мездрившая скребком шкуру пыжика, с интересом посматривала на пастухов, прислушивалась и, если Николка произносил какое-либо слово неправильно, тихонько смеялась.

— Ну ладно, Николка, на сегодня хватит, ставлю тебе четыре с минусом.

— Лучше медалью награди.

— Придет время — получишь и медаль, но скорей всего, заработаешь орден Горбатого или орден Сутулого.

— Это что за ордена? — удивился Николка и вдруг, хлопнув себя по лбу, рассмеялся: — Ловко ты меня купил, ловко…

Но Хабаров был явно не настроен на шутливый лад. Убрав книги в чемоданчик, он прислонился спиной к свернутому кукулю, и, закинув руки за голову, думал о чем-то своем.

Пурга не унималась.

«Удивительно, — размышлял Николка, прислонясь щекой к холодному брезенту, — на улице пурга, снег, мороз, а мы тут в рубашках одних сидим, и добро бы, стены отделяли нас от мира, а то ведь тонкая тряпка. Удивительно. Но с другой стороны, все это блаженство может нарушиться в любую секунду — вот сорвется сейчас палатка, улетит в воздух, и сразу плохо станет нам…»

Но вот рядом с палаткой раздался шорох — это возвращались из гостей Аханя с Шумковым. Первым пролез в палатку Аханя, он весь заляпан снегом, лицо мокрое.

— Хокан эгден хунгэ! — сказал старик вытирая ладонями мокрое лицо. — Десять шагов ходили — серавно весь мокрый стали.

— Ну-ка, переведи, что он сказал, — предложил Хабаров Николке.

— Он сказал, что очень сильная пурга.

— Так, так, праульно, — поощрительно закивал головой старик.

Улита, разливая по мискам суп, смешливо рассказывала Ахане и Шумкову, как в их отсутствие Николка пытался говорить по-эвенски. Николка между тем внимательно прислушивался, о чем говорит чумработница, и с удовлетворением отмечал, что некоторые отдельные слова ему уже знакомы.

На четвертый день пурга утихла.

Пастухи ушли проведать стадо. Олени находились все в той же котловине. Некоторые лениво копытили ягель, но подавляющее большинство лежало.

— Пургуют оленчики, — сказал Костя.

На следующий день ветер почти стих, но начался сильный снегопад. Костя предложил сходить на рыбалку. Николка подумал, что он пошутил, но пастухи тотчас же засуетились и начали собираться. Аханя достал из потаенных кожаных сумочек две заветные блесны, торжественно протянул их Николке.

Это были очень странные блесны: крючок сделан из обыкновенного гвоздя, вокруг которого обернута и расплющена латунная ружейная гильза, к шляпке гвоздя привязан тонкий крученый шпагат.

Николка недоверчиво взял блесны, ожидая подвоха, но и у Кости, и у Хабарова он увидел в руках такие же. Хабаров торопливо затачивал напильником жало своего крючка.

Когда пастухи оделись и готовы были идти, Улита бросила на порог три пустых рогожных мешка. Один взял Костя и выполз из палатки, то же сделал Хабаров. Николка нерешительно стоял над мешком. Все это казалось ему розыгрышем. Но пастухи уже ушли, и Улита смотрела на него вопрошающе.