«Ерунда какая-то», — равнодушно подумал Николка. Ему лень было даже думать о чем-то постороннем, просто шел, стараясь не упасть и не выпускать из виду мутно-голубые полосы оленьих следов, ко всему остальному он был равнодушен. Взорвись у него сейчас под ногами бомба, и он не дрогнет. Не хотелось уже и есть — просто в животе словно бы что-то жгло и посасывало. Чтобы утолить, загасить это жжение, Николка то и дело хватал на ходу снег и глотал его маленькими порциями.

Догнал он оленей в полночь. Олени испуганно шарахнулись от него, заметались по склону, сбились в тесный табун. Николка начал умышленно громко кашлять, разговаривать сам с собой и успокаивающе посвистывать. Когда олени удостоверились, что это не зверь, а человек, они успокоились и стали разбредаться, Николка обошел их и погнал по шахме к палатке. Сил не было покрикивать и посвистывать, язык казался деревянным. Да и кричать не требовалось — олени прытко бежали по своим следам к морю.

Он слышал из темноты только шорох оленьих копыт. Иногда шум стихал: вероятно, олени, остановившись, слушали — продолжает ли человек идти за ними следом. Убедившись в этом, вновь устремлялись в темень.

Он не заметил даже, как скрылась луна за сопками. Но с шахмы уже невозможно было сбиться и с закрытыми глазами — широкой темно-пепельной лентой стелилась она под ноги. Но идти по ней было трудно — истолченный копытами снег рассыпался, как песок, ноги вязли в нем. Он часто приседал на корточки, отдыхал. Но вскоре у него не стало сил приседать и вставать, и он плелся по шахме, боясь остановиться. Ему казалось, что он плывет в какой-то темной вязкой массе, что если он остановится, то немедленно увязнет в ней, как муха в паутине, навсегда останется в этой стылой тишине, под этими холодными мерцающими звездами. У него появилось желание убить оленя, распороть ему брюхо, вынуть печенку, обвалять ее в снегу и съесть. Но олени бежали где-то далеко впереди, бежали к морю, а может быть, совсем в другую сторону — это было уже неважно, он хотел продержаться на ногах до утра, а утром его отыщет Аханя.

Он продержался до рассвета, а на рассвете увидел с хребта море и белую полосу Варганчика. Олени горохом сыпались вниз к палатке, а по склону горы, по Николкиному следу торопливо взбирался, широко улыбаясь, маленький тщедушный старик…

Николка облизнул сухие губы, удовлетворенно вздохнул.

В палатке было необыкновенно уютно и тепло. Николка ел мясо и пил чай, а старик сидел рядом и восторженно рассказывал:

— Моя вчера ночью стреляли, весь обойма патрон пустили — думали, тибе заблудились. Всю ночь моя не спали, тибе дожидали, мала-мало светло стали, твой след находили, сопка стали поднимать, много олень увидали. Тибе видали, шибка радовались! Много олень! Типерь наша стада суксем полный будут. Окси! Шибка ты маладец, Колья! Настоящий пастух!..

У Николки слипались веки, слова старика доносились словно бы издалека и приятно кружили голову, убаюкивали…

— Спи, Колья. Спи. Завтра будим кочевать, моя пойду нарта стругать. Олешки смотреть.

Николка забрался в кукуль и тотчас уснул.

Аханя заботливо вывернул пропотевшие Николкины торбаса и подвесил их к потолку сушиться. Прежде чем уйти, он задумчиво посмотрел на спящего. «Настойчивый парень — не бросил следы. Однако трудно ему у нас, трудно. Но разве поможешь? В тайге всем трудно — слабый уйдет, сильный останется, так было и так будет, иначе нельзя. Сколько уж молодых побывало в бригаде! Через год уходили все. Привыкли жить легко. Умрут старики — кто будет стадо пасти? Костя? Этот русский парень? Хорошо бы — сильный он будет, смышленый, настойчивый и стариков уважает. Хороший пастух из него вышел бы. Но разве заставишь русского оленей пасти? Не видел я еще русского пастуха, сколько живу на свете, наверно, уйдет он скоро. А может, и привыкнет, кто знает? Теперь все перемешалось, перепуталось, все грамотные, все командуют, бегут куда-то, кричат, шуму много, а оленей пасти некому!» — Старик тяжело вздохнул, поправил сбившуюся под головой у Николки подушку, еще раз вздохнул и вылез из палатки.

На следующий день Аханя вел аргиш из двадцати нарт, а Николка гнал следом найденных оленей. Под вечер олени, учуяв впереди стадо, обогнали аргиш и вскоре скрылись за высокими белыми буграми. Николка взял у старика половину аргиша. К табору подкочевали в сумерках. Вышедшие из палаток пастухи помогали распрягать, молодым ездовым вешали на шеи заранее приготовленные рогули — колодки. «Значит, завтра будем кочевать», — догадался Николка.

Весь вечер Николку хвалили. Аханя снова и снова рассказывал о том, как были найдены олени, пастухи внимательно слушали, удивленно покачивали головами, восторженно поддакивали старику и щедро улыбались Николке, хлопая его по плечу, по спине, а он старался казаться невозмутимым, но в душе у него все ликовало и пело, и был он несказанно горд и счастлив вполне.

— Теперь нам, братцы, хорошо подкормить бы оленей, чтобы мясо первым сортом пошло. Тогда мы на первое место выйдем — почет нам и слава будет, — мечтательно сказал Шумков.

— Да уж постараемся, — успокоил его Фока Степанович.

— Надо угнать оленей на Исыгчан, — предложил Костя и посмотрел вопросительно на Аханю.

Аханя согласно кивнул.

— На Исыгчане ягель как подушка, — продолжал Костя уже уверенней, — кругом ягель, там они за десять дней отъедятся, как нерпы станут, и затишье там, и дрова есть, и рыбу можно ловить — хорошее место!

— На Нинкатандже тоже неплохое, — заметил Фока Степанович. — Правда, нам туда не по пути, а вообще-то Костя прав: на Исыгчане лучше.

Решив все вопросы на предстоящий день, Костя, Худяков и Фока Степанович ушли в свою палатку.

Когда потушили свечку и все успокоились, Хабаров, спавший рядом с Николкой, высунув голову из кукуля, тихо шепнул:

— Слышишь, тезка! Ребята сегодня решили хлопотать перед правлением, чтобы тебя после корализации перевели из учеников в пастухи, так что старайся, не сбавляй темпа…

Николка не поверил своим ушам, он высунулся из кукуля, намереваясь выяснить, не ослышался ли он. Но Хабаров уже спрятал голову в кукуль.

Обрадованный, Николка долго не мог уснуть, все ворочался с боку на бок. Он знал о том, что на должность пастуха так быстро не переводят, что необходимо походить в учениках не менее трех лет, получая это время семьдесят пять рублей в месяц. На это Николка и настраивал себя. Теперь же он был совершенно сбит с толку. Решение пастухов казалось ему то ошибкой, то пустым обещанием. Но он знал, что пастухи слов на ветер на бросают, — значит, все-таки его решили сделать пастухом, и это было удивительно. «Ну какой я пастух? Я даже маут как следует бросить не умею, чалыма от корба с трудом отличаю. — Он вспомнил слова Хабарова: «Ты, Николка, сейчас у пастухов, как собака на веревочке: куда направят — туда и бежишь. Ты еще не умеешь мыслить. В каждом деле надо мыслить, но в некоторых профессиях все же большую роль играет автоматизм, в нашей профессии его мало. До настоящего мыслящего пастуха тебе еще очень далеко».

«Да, прав Хабаров: далеко мне еще до пастуха. Неужели в пастухи меня произвели только за то, что я нашел и пригнал оленей? Нет, тут что-то другое».

Николка и ругал себя, и хвалил, и наконец пришел к выводу, что как бы там ни было, но должность пастуха он заслужил не умом, так старанием. Он работал в полную силу наравне с другими, а значит, и должность обязан занимать равную со всеми. О деньгах он пока не думал, денег для него не существовало, да и зачем они, деньги? Вот карабин новый получить — это было бы здорово!

«После корализации потребую новый карабин, — решил Николка. — Положен пастуху карабин, вот и пусть дают…» Эта мысль успокоила его, и он, умиротворенный, уснул.

К Исыгчану прикочевали на третий день.

Палатки поставили в небольшом лиственничном лесу, который просматривался от края до края.

— Что такое Исыгчан? — спросил Николка Хабарова.

— Исыгчан — это небольшой лес. Вообще суффикс «чан» в нашем языке придает слову уменьшительное значение.