Если бытие свое Николка сравнивал с изучением необъятной загадочной книги, то пастухов он сравнивал с комментаторами ее, а Хабарова среди них ставил на особое место и смотрел на него почтительно, с напряженным вниманием и как бы снизу вверх. Нет, не мог он обижаться ни на учителей своих, ни на жизнь, представлявшуюся ему не в розовом свете, а во всем своем естестве, с богатой палитрой темных и светлых тонов.
С каждым днем удерживать оленей в стаде становилось все трудней. Самцы-корбы часто дрались из-за важенок. Близился олений гон. Шестидесяти корбам пастухи уже успели обрезать ножовкой концы острых, как вилы, рогов, но еще оставались корбы с необрезанными концами. Их-то и отлавливали сейчас пастухи. Но нелегкое это было дело, тот самый корб, которому весной любой из пастухов мог бы свернуть шею, теперь, накануне гона, преобразился в сильного зверя. Сам вид его уже внушал окружающим некоторую долю страха — шея корба была непомерно раздута, с острых опасных рогов свисали лохмотья кожи, глаза наливались кровью, ноздри нервно раздувались. Такого корба с трудом удерживали на мауте двое пастухов, а двое других с трудом опрокидывали его на бок и затем наваливались на него всей, бригадой. Отпиливали корбу только самые острые концы рогов, с таким расчетом, чтобы он не мог изувечить или убить соперника, но чтобы мог и драться, и давать отпор, и отгонять от важенок докучливых бычков-двухлеток, которые ватагами крутились вокруг важенок. При виде бегущего к ним корба они тотчас разбегались в разные стороны.
— Костя! А когда же гон начнется? — спрашивал Николка.
— Да уж скоро — дней через десять откочуем на Эткилан, там и распустим оленей.
— Как это распустим — совсем, что ли?
— Ну да, совсем, — кивнул Костя.
Николка внимательно посмотрел на товарища: не шутит ли он. Нет, Костя явно не шутил.
— Так ведь олени разбегутся все.
— Конечно разбегутся, — охотно подтвердил Костя.
— Как же это? Пасли, пасли — и вдруг отпустим… Ведь они растеряются!
— Чудак ты, Николка! — засмеялся Костя. — Совсем ничего не понимаешь. Во время гона их нельзя держать, иначе телят на следующий год не будет. Женихаются они без свидетелей, так природой устроено, да и не удержишь ты их в стаде при всем желании. Когда выпадет снег, олени начнут сами из кустов выходить и в табуны сбиваться, мы к тому времени тоже их собирать начнем.
— А что же мы будем делать, когда оленей распустим?
— Найдется работа, — уверенно пообещал Костя.
«Скорей бы гон начался», — нетерпеливо подумал Николка. Он, как всегда, торопил время.
А осень между тем уже дышала по ночам промозглым холодом. На рассвете над поседевшей от инея тундрой до восхода солнца стояли голубые туманы, на восходе солнца они тихо вспыхивали бледно-розовым светом, обнажая изумительно прозрачную даль с выпукло застывшими в ней синими сопками, которые так и хотелось потрогать рукой.
Ближние сопки, что дыбились недалеко от чума, осень почти не тронула, лишь кое-где среди вечнозеленого стланика и серых каменных осыпей, среди мхов и лишайников виднелись рыжеватые пятна высохшей травы, эти пятна — точно искры осени, а сама она полыхала где-то за горами в той стороне, откуда стая за стаей, грустно крича, уже летели гуси.
Еще холодней, еще ослепительней засверкало вдалеке море.
Медведи все реже выходили к реке, предпочитая полудохлой, избитой о каменистые пороги рыбе сочную бруснику и густо уродившуюся кедровую шишку. Этой же брусникой и шишкой подкармливались и пастухи во время утомительного хождения по сопкам. Мелкие стланиковые орешки пастухи ели прямо со скорлупкой, как медведи. Уходя в сопки на целый день, обед с собой не брали. Эвены были привычны к этому, но Николка со второй половины дня испытывал острое чувство голода. Зато вечером, перед сном, пастухи наедались мясом вдосталь. Так наедались, что с трудом отползали к своим постелям, наваливались спинами на свернутые кукули и, ковыряясь в зубах заостренными лучинками, долго молчали, сосредоточенно поглядывая на огонек свечи.
Вскоре оленеводы начали готовиться к кочевке на Эткилан.
— Костя, а Эткилан какой? Что там есть? — нетерпеливо спрашивал Николка.
— Эткилан — это самое хорошее место на всем полуострове, — авторитетно заявил Костя. — Скалы там высоченные! Прямо в море обрываются. На скалах террасы, как ступени, на террасах бараны пасутся, их тропы прямо в скалах выбиты — издалека видно. По тропам только бараны могут ходить — человек разобьется. Дальше мыс Япон — неприступный для людей, туда и убегают бараны, когда чуют опасность. Там их сотни развелось. Медведей на Эткилане много, рыбы полно. Людей там не бывает, только пастухи раз в три года приходят. Хорошее там место — жить можно! — И, помолчав, добавил с сожалением: — Летом хорошо жить, а зимой пропадешь — ветер да снег. А еще там есть большое нерпичье лежбище. И летнее стойбище древних людей нашли. Лет пять тому назад ученые приезжали из Магадана, землю копали, кости собирали разные. Много кремниевых наконечников для стрел нашли, топоров каменных. В музей увезли. Обещали еще приехать, да что-то не едут. Старики говорят, что недалеко от стойбища, в скале, есть длинная большая пещера. В этой пещере много человеческих костей. Есть там нормальные кости, как у нас, но есть и большие, в два раза больше, наших. Сказывали, что давным-давно на полуострове жили белые великаны…
Внезапно Костя прервал рассказ, досадливо махнув рукой, побежал наперерез группе оленей, отделившихся от стада. Николка бросился в другую сторону, где сцепились рогами два корба. Олени, почувствовав, что погонщики ослабили внимание, начали рассыпаться в разные стороны, точно размагниченные металлические шарики. Отовсюду слышался треск сшибаемых друг о друга рогов — самцы дрались на ходу. Вернувшись к стаду, Костя указал палкой на большого корба с острыми, как вилы, рогами:
— Вот беда, не успели этому черту рога притупить, теперь он не одного оленя попортит, надо будет поймать его потом.
Стадо возбужденно кипело, двигалось вперед неохотно, все норовило рассыпаться, и, чтобы удержать его, приходилось много бегать и кричать, размахивая палкой.
На следующий день Костя взял свою молодую оленегонную лайку. Но она была плохо обучена и больше приносила вреда, чем пользы. Если какой-то олень отбивался от стада, собака молча, как волк, преследовала его, успешно заворачивала, но в пылу погони вместе с оленем врезалась глубоко в стадо, раскалывала его надвое, создавала среди оленей панику, и стоило больших трудов успокоить стадо.
«Вот бы Хэвкара сейчас сюда!» — мечтательно думал Николка. Но Хэвкар был у Ахани. Николка видел однажды, как работал этот пес, и был восхищен его работой. Он возвращал в стадо отколовшегося оленя отовсюду, куда бы тот ни убежал, и никогда не врезался в стадо, бегал по краю его, звонко лая, и по малейшему взмаху руки заворачивал стадо в ту или иную сторону. Хэвкар выполнял все команды своего хозяина немедленно, словно только этого и ждал.
Чем дальше продвигались кочевщики в глубь полуострова, тем суровей становился пейзаж. Не было здесь ни карликовых березок, ни ольховых кустарников, только вездесущий кедровый стланик на южных склонах да каменные осыпи, обрызганные цветными лишайниками. На склонах среди гольцов зеленели брусничники, перед закатом солнца от обилия брусники эти пятна отливали красным, точно обсыпанные рубиновой пылью. Изредка над гольцами, задумчиво улюлюкая, проплывали гуси. Погода стояла ясная, теплая. То и дело стадо вспугивало гусей. С гортанным трубным криком птицы взмывали над стадом, отлетали немного в сторону и тут же осыпались на синеватую от голубицы тундру.
На Эткилане пастухи задержались только на один день. В большой котловине, со всех сторон густо заросшей стлаником, они оставили стадо и немедленно откочевали к самой узкой части полуострова, где намеревались простоять до конца оленьего гона.
Отлогий перевал, у подножия которого пастухи поставили чум, вид имел пустынный и довольно мрачный: кругом, сколько охватывал глаз, виднелись острые каменистые хребты гольцов. Если бы олени, оставленные на Эткилане, вздумали вернуться назад, то смогли бы пройти этим перевалом, которым всегда и ходили. Но где-то в двадцати километрах был второй перевал. Из-за него пастухи и поспорили, делиться ли бригаде на два звена и жить на обоих перевалах либо жить в одном чуме, а ко второму перевалу ходить отсюда.
