Честно признаться, никаких особых способностей у Елены я никогда не замечала. Прагматичная особа — и только «И я ему сказала, — глаза Елены расширились, она выпустила из сигареты клуб сизого дыма. — Влюбить могу в себя на всю жизнь того, кто в меня не влюблен.» «И меня?» — Спросил он севшим голосом. И поцелуй наш был, как омут!
Ленка, ты — эгсгибиционистка, — сказала я, тоже закуривая. Я совсем не люблю курить, но есть в сигаретном дыме какая-то магия — точно сейчас дым превратится в сказочного джина. Боже! Какие мы все инфантильные!
— И мне страстно захотелось скорей, скорей сходить с ним в ЗАГС, а потом… А что было у вас с Филипповым? Он, кстати, ничего. Только распустил себя: мужику тридцать с небольшим, а уже проглядывает животик.
— Да, ничего, — сказала я. — Просто гуляли.
В общем я сказала почти правду: у нас и в самом деле ничего такого, чтобы могло бы заинтересовать Елену, не было. Даже не поцеловались. Я как-то и представить поцелуя с ним не могу. Он такой взрослый. Точно отец. Мы поднялись по каменной лестнице нашего старого подъезда, я открыла ключом дверь. Мама уже спала в своей комнате.
— Попить бы чаю, — попросил он тихо, когда снимал в прихожей мокасины, — а то жарко.
Мы прошли в кухню. Попили чай. Потом я провела его мимо двери в материнскую комнату— к себе. Он упал на диван, тяжело вздохнув, как дед. Его взгляд привлекли висящие напротив на стене большие круглые часы— их когда-то подарили отцу на один из его дней рождений, и он в шутку называл их «корабельными». Видимо, в них и в самом деле было что-то флотское, потому что Филиппов вдруг заговорил о том, как его призвали в армию и он попал на морскую службу.
— Там-то я и увлекся наукой, — сказал он, — полная тоска: кругом вода, вода, вода… Кроме одной женщины одни мужики. Я даже пытался там повеситься, но меня вовремя вытащили и откачали. А потом я стал пропадать в корабельной библиотеке — читал дни и ночи напролет…
Он говорил и говорил, а я слушала, всматриваясь в его лицо. В какой-то момент я вдруг почувствовала головокружение— будто сейчас упаду в его зрачки… Но когда он поднимал на меня глаза — они сверкали, точно изумруды. Я увидела их цвет: темно-зеленые с мелкими черными крапинками — так вот почему они казались черными! Он говорил и говорил, а в глазах его уже пылали огненные отсветы, и лицо казалось все темнее, будто он смотрит не на меня, а на красную лаву расплавленного металла. А он все говорил, я глянула на часы: три часа ночи. Он не замечал времени. Я узнала о его детстве, он до восьми лет жил в алтайской деревне, я представила очень живо симпатичного мальчика, который дышит на заросшее снегом стекло и глядит потом в образовавшийся глазок, точно в колбу, в которой происходит что-то необыкновенное, представила его мать, тихую медсестру, вышивавшую по ткани шелком узоры, и его первую подругу— босоногую белокурую девочку: ее увезли потом из деревни и он, семилетний, ходил и ходил на дорогу, не веря, что она уехала навсегда…
Мне было его мучительно жалко. Жалость текла по моим сосудам и скапливалась в сердце. Когда он вспомнил о своей любви к рыжеволосой Елизавете, я уже готова была заплакать — но непролившиеся слезы иссушил быстрый, как молния, жар ревности. В семь утра мы опять выпили чая, и я проводила его до остановки автобуса. Пели городские птицы, попадались навстречу заспанные уличные коты и потерянная кем-то домашняя, но одичавшая собака долго бежала следом за мной, когда я возвращалась в свою квартиру. Мама уже проснулась и громко требовала совершить с ней утренний туалет. Я наклонилась к ее постели, обняла ее и поцеловала. И ее, прикованную навечно к ее болезни, я любила сейчас как никогда».
Нет, мне видимо, не суждено дочитать! Я встала из кресла. Кто в девять вечера барабанит мне в дверь? Но в общем-то я догадывалась — кто. Андрей, разумеется, вездесущий сосед. Действительно, это был он. И чуть-чуть «под шафе»— так говорит о легком опьянении мой отец.
— А я вас ждал в ресторане. Вы что питаетесь святым духом?
— Просто поужинала раньше вас, — я выжидающе на него смотрела. И мой взгляд мог сказать ему, что мне, собственно, совсем сейчас не до него. Но он не обращал внимания на такие тонкости
— Кофе хотите?
— Спасибо, нет
— Но можно у вас десять минут посидеть?
Я молча указала ему на кресло, сама сев на край кровати.
— И чего нам, дуракам, не жилось в эпоху застоя! Вы-то всех его прелестей не застали, а я успел после института поработать в КБ — кайф! Только ходи да получай зарплату — и не надо ничего делать. А теперь, кто работает, как вол, зарплаты имеет фиг, а кто ворует — король!
Соседу, явно, просто хотелось с кем-то поболтать.
— Болото, конечно, при совдепии было, это факт, но такое спокойное, человечное болото. Сиди себе на кочке и медитируй. Были и те, которые сами удирали в большие воды, а иных вышибали, чтобы громким кваканьем и критикой камыша и затхлой воды не мешали другим спокойно и тихо квакать. Но большинству было хо — ро — шо! А теперь человек человеку волк. Идиоты. Кому потребовалось сделать себе жизнь интересней? И все кричат вслед за телепроститутками «независимость. независимость!». У меня у сына няня есть работала технологом, а сейчас горшки выносит. Я спрашиваю ее, вам, наверное, Глафира, жаль, что затеяли эту перестройку так называемую? А она — нет, наоборот, сейчас демократия, я чувствую себя независимой. То есть работая на государство, она была зависимой, а теперь воспитывая моего отпрыска, она свободная? Дура. И, кстати. она не Глафира, а Галина. Переделалась в угоду моде. Какая демократия? Кто ее видел? Акулы нагло расхватали государственную собственность, теперь концерты спонсируют. Маразм. Я бы уже настоящим директором тогда был — с моей энергией.
— Так вы, по-моему, и сейчас директор? — Напомнила ему я.
— А! — Он махнул рукой. — Производство наше давно бы сгорело — никому отечественная продукция не нужна, потому все маскируемся: выпускаем свое, а называем как-нибудь на импортный манер. Это для маскировки. А так все больше — здесь купил, там продал — вот и живем. А главное, алюминий тащим, где он плохо лежит. Ладно еще заграницу не продаем за бесценок. Я — патриот. И мой зам нормальный парень. Жалко, говорит, страну. Ну, разве это работа? Одно беспокойство. Вот сейчас хотим здесь купить квартиру-под филиал офиса.
— Купите, — вяло отреагировала я.
— Я бы у вас купил, но вы двухкомнатную продаете, а нам нужна одноканатная — Он уже все узнал в агентстве! Вот их заверения о конфиденциальности!
— Они что прямо так вам все и сообщили?
— Да просто поставили ее уже на продажу, а я смотрел по компьютеру и увидел.
— Ну если так.
— А однокомнатные есть в вашем доме?
— Есть, кажется. — сказала я. — У соседа. Но он — одинокий старик. Конечно, не станет продавать. Наверное, и еще есть…
— У вас родственник умер?
— Да. — Я не собиралась ничего ему рассказывать. Зачем?
— Мне бы такого родственника. — Пошутил он. — Я бы его перед смертью на руках недели две поносил.
Я улыбнулась.
— Может, мне жениться на вас по расчету? Все-таки кругленькую сумму получите, а?
— А как же ваша семья?
— Жену я люблю, — сказал он и захохотал. — Но для такого случая, думаю, она мне даст развод!
— И вы меня недели две поносите на руках?
— Даже три! — Мы засмеялись.
— А вы замужем? — Поинтересовался он чуть позже— Или обеспеченная невеста?
— У меня семеро детей. — Сказала я хмуро. — И я пишу сейчас письмо любимому мужу, а вы ворвались…
— Все понял, — он поспешно поднялся, наверное, немного обидевшись. — До завтра. Зайти перед ужином за вами?
— Хорошо, — согласилась я. Мне не захотелось оставлять у него неприятный осадок о нашей встрече.
Как только за ним закрылась дверь, я стала набирать телефонный номер Максима. Три часа разницы во времени: сейчас у Максима семь — он должен быть уже дома. Обрадуется ли он моему звонку? Нажимая кнопки со знакомыми цифрами, я почему-то вспомнила, что во времена моего детства разница во времени между двумя мне родными городами была четыре часа. А бабушка моя, родившаяся в столице и уехавшая вслед за мужем в этот далекий край, так и не узнала, что приблизилась к своему детству на целый час. Мне стало ее так жаль, так остро я почувствовала скоротечность человеческой жизни: бабушки нет, а жизнь продолжается!
