В общем, понятно, что этот непонятный докфильм, и этот трансгуманист районного масштаба, и эти тела, и эти головы, эти мозги в бочках… вызвали в Паше довольно своеобразное ощущение… Ему как бы показалось – ну, на какую-то миллисекунду… но потом ещё на одну-две-три… что он там и лежит, у себя на родине, в чьём-то частном секторе, ну или его мозг, что тоже не слабо, согласитесь… А его «аватар», так сказать, смотрит на это по телевизору, по особой программе… по подписке… special for you… Это – что касается телесной составляющей, you know… ну так а духовная была не менее впечатляющей: алюминиевая комната как итог его металлического трипа, вот ведь из какой перспективы…

Спасало то, что всё это было смешно. Испугаться алюминиевых «чайников» было бы трудно и в том случае, если бы Паша был в тот момент один в пустой чужой квартире…

И всё-таки хорошо было то, что можно было пойти в другую комнату, лечь под одеяло и, припав к тёплой тётке, как к печи, удостовериться, что вот он ты, существуешь, ощущаешь тепло всем телом, всё тут оно, и ты при этом не совсем суккуб, сукин сын, хоть и прижимаешься к ней как-то слишком крепко со спины… но только на мгновение… и можно самому уснуть наконец, как бы погасив один за другим все уменьшающиеся чёрные экраны, вложенные друг в друга в бесконечной перспективе, как зеркала в старом трюмо в доме у родителей…

Когда он проснулся и вспомнил ночной – предутренний – фильм, то хотел спросить Кому, не может ли она посмотреть в программке, было ли это на самом деле по какому-то каналу или это ему приснилось… Но Комы нигде не было, а на тумбочке лежала записка: «Не смогла тебя разбудить, мой мальчик. Позвони на работу, скажи, что берёшь отгул, если поздно проснёшься. Ты говорил, что у тебя уже набрались Überstunden[9], – вот и воспользуйся ими. Или скажись больным. Я тебя целую – и уже поцеловала, но так нежно, что ты не услышал».

День пока что был довольно хмурый, и, глядя сквозь сетку, охранявшую балкон Комы от голубей, на стальное немецкое небо, Паша и без подсказки понял, что ничего ему не приснилось: ни металлическая комната, растянувшаяся аж до глубины России… ни то, что они с Комой вытворяли по эту сторону экрана… где тоже было много металла, но не того… не матового, а сверкающего – никель, хром… Только сами сны в тёмных промежутках… он забыл, но и это не страшно – он верил, что когда-то их вспомнит, да-да, все свои сны…

Он только не мог теперь уже вспомнить, подумал ли об этом до или после того, как налил себе кофе, включил стоявшее рядом с кофеваркой маленькое радио и услышал, как слезливый – и в то же время знакомый до слёз – голос поёт:

Ширин понял, что так оно и есть, точнее было, что он бывал на этой улице, но чёрт его знает когда, теперь уже не вспомнишь, сколько лет прошло, тогда она была совершенно пуста, на ней не было ни одной «кнайпы» (ну бара то есть, одно из редких немецких слов, которые проникли всё-таки в «язык Ширина»… впрочем, слово это было и не только немецким, но ещё и польским, например). Ну, может быть, что-то и было в самом начале, какое-то отстойное заведение, как будто перенесённое туда с пыльной окраины вместе с парочкой пивных пенсионеров, с этой их игрой в дартс, что-то такое Ширин помнил, хотя никогда туда не заходил – просто, проходя мимо своей неторопливой, «перевалочной» походочкой, видел тогда сквозь стекло… кажется, вот здесь, да, где теперь вместо прозрачного стекла почему-то зеркало во всю витрину.

И теперь эта улица сделалась людной: сразу в нескольких местах она буквально запружена молодёжью – Ширин то и дело попадал в очень плотную толпу, а через десять метров толпа кончалась, улица снова была свободной, а потом была очередная «площадка молодняка»…

Все они не помещались на тротуарах у дверей своих «кнайп» и частично стояли на проезжей части, благо движение здесь было разреженным, края дороги были так плотно заставлены машинами, что бессмысленно было искать зазор среди них, да и вообще: сюда приезжали выпить, поэтому пользовались метро, или шли пешком, или, если уж приехали на машине, оставляли её где-то далеко, в двух кварталах, если не в пяти.

Разве что такси иногда быстро останавливались, высаживали пассажиров у дверей заведения и сразу же ехали дальше – толпа нехотя расступалась.

За несколько домов до того, где был теперь бар без вывески, куда его уговорил-таки зайти Паша, на втором этаже или, может быть, на третьем… Ширин когда-то побывал несколько раз в гостях у одной особы, но обстоятельства посещений были не такими, чтобы их стоило вспоминать… Вот он этого никогда и не делал.

Да, пожалуй, что ни разу – пока снова не попал на эту улицу, только сейчас, проходя мимо этого дома, он невольно вспомнил комнатушку, в которой стояла клетка с волнистым попугайчиком – Wellen-sitt-ich, ну да, ну да… Ширина ещё тогда заворожило новое слово, он сразу стал с ним играть: «О волны, о нравы… волны, быт и я… волна, разбивающаяся о быт… волнисто-нравственный»…

Ширин на самом деле был вполне постоянным в своих чувствах, почти «идеальным мужем», но если уж он попал к «модистке» (как он её про себя называл, потому что она училась в школе моды), то ему нравилось напоминание о волнах, о переменном токе и напряжении.

Но дальше всё было так, что можно было бы пропустить, перемотать – «искры» не было, что ли, и он – ну разве что ещё раз убедился, что однолюб – он и в Африке однолюб.

Поставил где-то там в своей невидимой «Книге жизненных опытов» как бы такой крестик…

Лиля была в тот момент в Москве, ну было такое дело…

Ширин уже давно прошёл мимо этого дома и теперь достиг своей цели – которую узнал вот именно по отсутствию у неё названия…

Он уже привычно как бы даже протиснулся сквозь толпу курящих на улице молодых людей и постучал в закрытую дверь с застеклённой дырочкой, похожей и на глазок, и на окошко: «Амбразура», – подумал он, увидев в бесшумно приоткрывшейся двери огромную лысую голову.

«Тюрштеер», то есть привратник, или как его назвать, торшер без абажура с голой светящейся грушей, тыквой… Ширин так сразу не смог это перевести, а он всегда всё про себя переводил на русский – как будто бы опасаясь, что если проживёт один день на одном хох-дойче без перевода, то этот день будет переведен в другом смысле – его потом не будет в той самой «Книге», вещество памяти испарится, да… и окажется, что ничего и не было, о как. И не только дней, но и лет… Кто это недавно вспоминал, что сказал Куприн, вернувшись в Россию? «Двадцать лет – коту под хвост»…

Привратник или просто вышибала… уставился на Ширина профессиональным взглядом, смерил-взвесил и, отступив назад, открыл дверь.

Ширин понял, что прошёл фейсконтроль, и подумал, что это, может быть, и не вышибала вовсе, а хозяин, управляющий – Wirt… Какой-то у него странный взгляд, слишком не простой какой-то… И Паша ведь, подробно описывая бар, не говорил, что там кто-то стоит на дверях, а Паша там бывал не раз и не два… он был там, по его же словам, какое-то время завсегдатаем, ну да…

Да, но с чего бы хозяину стоять самому на дверях…

Нет, это привратник, конечно, значит, поставили, значит, необходимость появилась, значит, может быть, был какой-то инцидент…

Да, но мало ли что бывает в распивочных, это вообще ничего не значит, просто ноль инфо, и глупо вот так сразу же у вышибалы спрашивать, что тут было… Ширин полностью отбросил эту мысль.

Он подумал, что заподозрил в швейцаре хозяина из-за его взгляда из-под массивных надбровных дуг, – таким примерно он недавно представлял себе хозяина другого заведения, которого не видел вовсе, но о котором прочитал, и вот теперь тот «вирт» тут присутствовал… не то что даже виртуально, или ради красного словца, но получил тут как бы живое воплощение…