— Ваша знакомая умерла, — сообщила я. — Не вините ее, она просто не успела помочь вам.
Не хотелось, чтобы о покойнице думали плохо. После этих слов послышался звук закрываемой двери. Как это она удержалась, не спросила, где же ее сотка или лекарство для сына? Неужели постеснялась?
День выдался тяжелым. Мне приходилось и раньше бегать с поручениями от Дарьи Петровны, но так, чтобы с миссией дознания — впервые. Причем я же напрягалась и импровизировала! А это — сплошная неизвестность, нервотрепка и перегрузка мозгов. Насмотревшись в отделении неврозов всякого, я теперь бережно к ним отношусь.
На улице успело стемнеть. Жалея себя, я попутно раздумывала, как мне лучше поступить — ехать в больницу или переночевать дома, а туда отправиться утром. Второе было предпочтительнее, потому что дом-то, считай, рядом. Но Дарья Петровна будет волноваться. Дарья…
Я вспомнила, как мама привела меня, еще школьницу, к ней на типографию.
Мама когда-то работала бухгалтером в институте, где преподавала Ясенева, и помнила ее совсем юной. Но к тому времени, как мы пришли к ней вдвоем, у Ясеневой уже была своя фирма, новые творческие интересы, магазин и этот говнюк под боком в роли порученца. Нам хотелось получить направление в книготорговое училище, и чтобы после его окончания она взяла меня к себе на работу. Дарья мне сразу понравилась: светлая, открытая и в то же время — резковатая, стремительная. Чувствовалось, что она видела и перевидела таких резвых, как я, и спуску им от нее не было. И не только им. Минуты, что нам пришлось провести в ожидании, пока она освободится, я не забуду никогда. Именно они и сформировали у меня ее образ. Дела она решала сразу, пачками и налету. Решения принимала — мгновенно и уверенно. Язычок, острый как бритва, отшивал, миловал и привечал с одинаковой безсомненностью. И ни изгнанные, ни прощенные, ни принятые не обижались на нее. Шутка, меткая характеристика, лаконичная оценка ситуации — вот ее единственное оружие, единственный рычаг, которым она виртуозно пользовалась.
Блеск, а не женщина! Мне в одну минуту захотелось стать похожей на нее, и с тех пор это желание не проходит.
— Торговать книгами? — она резко развернулась в нашу сторону и пристально посмотрела на меня. — Какую книгу ты сейчас читаешь?
Я не любила читать. Я вообще плохо училась, прогуливала уроки, босяковала. Мама замучилась со мной и не представляла, куда деть после школы. Она искала жертву, которая взяла бы меня на абордаж и вывезла в люди.
— Умоляю вас, — заговорила мама. — Если вы сделаете из нее человека, я до конца своих дней буду за вас Бога молить.
Ясенева отвернулась и молча склонилась над столом. Конечно, она поняла все про мое прошлое, так же как и про настоящее, а именно — какое впечатление произвела на меня и что произвела-таки. Поняла, что только это и может меня спасти. И подала руку, подставила шею, взвалила на плечи. Как назвать?
— Валя, выпишите ей направление, — сказала своей помощнице, а затем продолжила, глядя в окно: — Пусть пока учится, а там видно будет.
После средней школы учиться в училище оставалось всего год, и он быстро пролетел.
И снова мы с мамой сидели в ее кабинете, где все оставалось по-прежнему, и снова наблюдали Ясеневу в том же стиле и темпе жизни, а она распихивала более срочные дела.
— Сейчас, секунду, — пообещала нам, когда к ней зашел водитель, машина которого загружалась на складе типографии.
Там что-то не получалось.
— Пачки разорванные, потертые, а мне их на тысячу километров телипать. Они же не доедут живыми до Москвы. А если их там не примут? Мне что, тогда везти все обратно?
Вопрос решался долго: склад, переплетный цех, переупаковка пачек, скандал с производственным отделом, с мастерами, кладовщиками, грузчиками, выдача и получение бракованных пачек…
Как она успевала? Однако мне показалось, что она рада этой кутерьме, потому что была чем-то смущена в отношении нас, и это ей мешало взять в руки мое направление на работу, взглянуть на него и передать Вале для оформления. Основания к тому были: мои босяцкие выходки в училище не прекращались, и там мною были недовольны. Будем откровенны, не все в юности были паиньками. Опасения оказались не напрасными. Ясенева, чувствуя, что ее «секунда» превращается в вечность, сделала для нас остановку в этом стайерском забеге с переупаковкой тиража.
— Не хотелось бы так сразу вас огорчать, но свободного времени нет совсем, и поэтому буду краткой. Ира не оправдала моих надежд. На протяжении года вела себя плохо, не училась, — тут она протянула маме какую-то бумажку.
Это оказалась моя характеристика, нелестная, конечно. С такой утопиться и то не удастся — черти выбросят на берег. Прислали, небось, на меня одну! Народ вокруг — не золото, но и я не подарок. Так что, мы в расчете. В том смысле, что взрослые тети и дяди со мной поквитались за свои испорченные нервы. Мне бы вовремя понять, что нет ничего дороже человеческих нервов. Порть себе на здоровье жизнь, но так, чтобы другие не нервничали. Но что теперь?
— Я сделала запрос в училище, — развеяла Ясенева мои подозрения в доносе. — И вот мне прислали отчет, какого я не ожидала. Я имела моральное право знать правду, потому что учила Иру на свои деньги.
— Как? — вырвалось у мамы. — Почему?
— Вы же помните, как я ее направляла на учебу?
— Помню.
— Возможно, забыли одну деталь. А состояла она в том, что я не гарантировала Ирино трудоустройство на своей фирме.
— Да. Вы сказали, что, мол, пусть пока учится, а там посмотрим.
— Вот-вот. На таких условиях ее зачислять не хотели. Как это, — сказали мне, — направлять направляете, а на работу брать не хотите? Тогда не направляйте. Но я уже пообещала вам помочь, и не могла отказаться от своего слова. Пришлось платить за Ирино обучение самой. Таковы издержки осторожности.
— Я не знала, — маме было неловко, она пыталась спрятать свои руки, нервно теребившие проклятую бумажку с отчетом о моей учебе. — Ира получала стипендию. Как все. Разве я могла подумать, что вы тратите на нас свои деньги? И что же теперь?
Как волновалась моя мама! Она сделала попытку что-то сказать, пообещать, заверить, поручиться за меня. Честно говоря, втайне она и не надеялась, что Ясенева возьмет меня к себе. Но тут выяснилось, что мы влезли в долги! Ведь деньги, потраченные на мою учебу, видимо, надо вернуть?
Я помню, что тогда вновь зазвонил телефон. Продолжались переговоры относительно того, кто должен платить рабочим за переупаковку книг. Ясенева не хотела доводить дело до директора.
— Сколько пачек привезли на переупаковку? — перекрикивала она шум переплетного цеха, доносящийся из трубки.
Ей что-то ответили.
— И вы из-за этого готовы ставить вопрос официально? Давайте ставить, я не против. Но оплачивать ваш брак не буду.
Понятно, господа мастера из переплетного цеха решили взять Ясеневу за горло: или плати нам за срочную работу, или, если ты такая законница, мы потянем резинку, и ты дороже заплатишь за простой машины, которую заказала на Москву. Я знала этих мастеров, потому что у них мы проходили ознакомительную практику, знала их методы.
— Нет, нет, — спокойно отвечала Ясенева.
Вот тогда, в тот момент, я впервые увидела его, родного брата сатаны, исчадие ада, этого умника, этого паразита.
Кажется, Дарья Петровна еще говорила по телефону, когда он завоевал пространство кабинета. Именно завоевал, потому что его стихия — бой. Вокруг стало мало места для остальных: где-то на задворках ограниченного объема комнаты существовали мы с мамой, Валя, телефонный аппарат с чьим-то жалким голосом внутри. Все отодвинулось прочь. Ее рука, протянутая к трубке, оказалась отрезанной от остального мира, потому что он перестал для нее существовать. И она бросила трубку на рычаг, так и не сказав напоследок короткое резюме, идя добровольно навстречу той изолированности с ним, единственным, которую он диктовал своим появлением и непроизнесенной волей.
