Этьен рассчитывал, что вместе со своими друзьями попадет в ту группу, которую американцы отправят сегодня с Санто–Стефано.

Сидеть под тюремными сводами не хотелось. Отдохнуть от созерцания решеток, не расставаться со светом дня! Устроились на ночлег в кордегардии.

На следующее утро все не отрываясь смотрели в сторону Вентотене. Наконец моторная лодка показалась в проливе между островами. Уже слышно, как стрекочет мотор. Еще четверть часа, и американцы поднялись по тропе.

Однако где же тот симпатичный капитан? И что за люди в штатском идут за вновь прибывшим моряком?

Вместо пехотного прибыл капитан в морской форме, с рыжей бородкой и злыми глазами. Он привез назад двух югославов, вчерашних узников.

Морской капитан устроил строгую проверку политзаключенных и внес поправки в список, составленный накануне. Двух югославов заново взяли под стражу. Хотя они иностранные подданные, но осуждены за уголовные преступления и поэтому освобождению не подлежат.

Капитан с бородкой допрашивал всех подряд, а в конце допроса каждого сверлил глазами и задавал стандартный вопрос:

— Обещаете не воевать против Соединенных Штатов?

— Да.

— Поклянись на Библии.

Тут же дежурил капеллан Аньелло в праздничном облачении, а Кертнер выполнял обязанности переводчика.

Рыжебородый нашел нужным сообщить, что отец его крупный банкир, что несколько лет назад было совершено нападение на банковскую кладовую, где стоят сейфы отца, а в банде гангстеров верховодили итальянцы. У них в Чикаго итальянцы на плохом счету. И вообще, он воспитан в строгом уважении к частной собственности и не позволит уголовникам воспользоваться плодами героизма американцев при освобождении Италии. Будущее Италии должно покоиться на строгом правопорядке и уважении к частной собственности. Может быть, здесь, на каторге, сидят дружки чикагских гангстеров?

Кертнер выразил свою солидарность. Ему, как старому коммерсанту, понятны убеждения и взгляды капитана.

Когда рыжебородый вызвал Марьяни, тот с опрометчивой искренностью и неуместной правдивостью начал рассказывать о давнем взрыве в кинотеатре «Диана» в Милане, об ошибке, которую тогда допустили анархисты. Черт его дернул распространяться о своей юношеской наивности, об экспроприации частной собственности, об анархизме. Кертнер, переводя на английский, изо всех сил пытался на ходу смягчить показания Марьяни, но это не помогло.

— Взрыв? Экспроприация? Неплохая школа для гангстеров! Вас опасно выпускать на свободу. Столько жертв… Уголовное преступление! — вынес свой приговор американец. — Я не могу вас выпустить…

Марьяни побелел, он был близок к обмороку, он лишился последних душевных сил. Он уверял, что все долгие годы заключения числился политическим.

Переводчик Кертнер засвидетельствовал, что Марьяни говорит правду. Тот мог бы многое рассказать рыжебородому. Мог бы рассказать о том, как он враждовал когда–то с капо диретторе, фашистом–фанатиком, который собственноручно засадил бы в тюрьму свою мать, если бы она отказалась салютовать, как принято у фашистов, поднятием руки.

«Салют! Ни за какие сокровища мира!» — отвергал Марьяни требования начальства. Он работал тогда писарем в тюремной канцелярии. И последовал приказ отправить непослушного писаря назад в камеру. Два года он провел в строгой изоляции, но не поступился своим достоинством и честью. А рыжебородый смеет называть его уголовником.

И по выражению лица морского капитана видно — не поймет он, чего стоил отказ поднять руку в фашистском салюте и что такое два года строгой изоляции дополнительно ко всем другим годам.

«Если бы Марьяни был политическим, его бы осудил Особый трибунал по защите фашизма», — утверждал рыжебородый. Марьяни возражал: когда его судили, еще не было фашистского трибунала. Но морской капитан только любовно поглаживал рыжую бородку и настаивал на своем. Не внял он и переводчику. Не помогло и заступничество капеллана, который удостоверил, что Марьяни — добрый христианин, хотя и неверующий, и никогда не числился уголовником. То, что Марьяни безбожник, лишь ухудшало дело.

Марьяни был подавлен, обижен. А кроме того — горько отставать от Лючетти и Кертнера.

Когда морской капитан узнал, за что сидит Лючетти, он сказал очень зло и вовсе не шутливым тоном:

— А вас нужно было бы еще подержать на каторге за то, что вы не убили Муссолини!..

Лючетти и Кертнер спускались по тропе к моторной лодке, чтобы ехать на Вентотене, а оттуда еще дальше.

Марьяни провожал друзей.

— Я политический, я всю жизнь боролся с фашизмом! — твердил он, шагая рядом с рыжебородым капитаном: в глазах у Марьяни стояли слезы.

— Нет, вы уголовник, — настаивал американец, — вы убили невинных людей.

Подошла минута расставания. Друзья обнялись, расцеловались.

От избытка нахлынувших не него чувств Марьяни нагнулся и неожиданно поцеловал руку Кертнеру. Тот растерялся на какую–то секунду, но ответил другу тем же знаком признательности и любви.

Стоя на прибрежном валуне, отлученный священник родом из окрестностей Палермо, где жил брат Лючетти, воздел руки к небу и произнес молитву за путешествующих:

— О святый боже, отец наш, изведший народ свой из неволи, дающий пропитание всякому творению и показывающий птицам небесным путь к старым гнездам! Будь милостив к убогому и сирому страннику Джино! Сохрани его от опасности, исцели от болезней, накорми голодного и спаси от бед. Дай Джино в спутники ангелов своих и возврати его благополучно в родной дом!

Рядом стоял Амедео Нунец по кличке Пичирилло — так неаполитанцы называют низкорослых. Ему тоже позволили выйти из камеры и проводить тех, кто навсегда покидал эргастоло. У Пичирилло здесь самый большой стаж тридцать шесть лет каторги. Молодым парнем, неграмотным и темным, он вступил в шайку бандитов, задушил старуху, ограбил, а у нее оказалось сто лир. Никто никогда не принимал участия в его судьбе, а если Пичирилло когда–нибудь помилуют, он останется жить на Вентотене, помогать кому–нибудь по хозяйству. Он прощался с теми, кого освободили, без зависти. Как только прозвучит колокол в тюремном дворе, он вернется в камеру, и его, как тридцать шесть лет подряд, снова запрут на замок…

Перед отплытием катера Марьяни отозвал в сторону Лючетти для приватного разговора. Странно, прежде Марьяни не имел секретов от Кертнера…

Как только отчалили и взяли курс на Вентотене, провожающих тут же скрыл край скалы. Моторка ходко пересекала пролив, глубоко–глубоко под ними скрывался кратер потухшего вулкана.

Этьен повернулся спиной к эргастоло.

«Дьявол с ней, с этой тюрьмой, она не стоит того, чтобы на нее оглядываться. Отмучился…»

Но разве можно забыть Марьяни? Этьен тотчас же вспомнил, что на Санто–Стефано остались добрые товарищи, которые ждут освобождения, которых еще долго не освободят, потому что они числятся уголовниками.

Этьен торопливо пересел на нос катера, чтобы видеть белое трехэтажное здание на верхнем плато, еще и еще раз мысленно попрощался с Марьяни, со всеми несчастными, виновными и невиновными, кто еще там оставался и от кого навсегда уезжал бывший Чинкванто Чинкве.

Храни надежду всяк томящийся здесь смертный!..

113

Лючетти и Кертнер сошли на пристани Вентотене и тотчас же отправились на поиски симпатичного капитана морской пехоты, который приезжал на Санто–Стефано в первый день.

Долго плутали по лестницам–улочкам. Капитана нашли на площади, обстроенной узкими домами, по соседству с церковкой, также сдавленной в каменных плечах; старинные часы, а над ними звонница с двумя колоколами, висящими в тесноте один над другим.

Штаб морской пехоты находился в доме у колодца, куда стекала дождевая вода со всех окрестных крыш.

Капитан изъяснялся на ломаном итальянском языке. Кертнер перешел на английский. Он рассказал о трагической ошибке с Марьяни. Нельзя ли помочь?

— К сожалению, я лишен такой возможности. — Капитан развел руками: он искренне сожалел о случившемся.