Но дальше пошло обратным ходом. Перестали кпог.пть пальцы, взялась наращиваться тугая округлость щек. Ствап начал находить удовольствие в лазании, превращался на стене во что-то вроде хамелеона, способного зацепиться за любую мельчайшую неровность.

И наконец настал такой день, когда, нырнув глубоко, Стван достал со дна последнюю раковину. Поел, прошелся неторопливо узким пляжем. Ловушка перестала быть ловушкой, приветливым и ласковым все было здесь. Шагнул к стене и, не заметив даже как, очутился над бездной, куда не доходил грохот волн.

Стван преодолел его, встал, осмотрелся. Он был очень рад, что не соблазнился окинуть взглядом этот мир еще раньше, когда впечатление испортил бы страх перед скалами.

Гранитное плато лежало перед ним, полого снижаясь. Вдали слева возвышалось образование вроде половинки яйца, поставленного торчком, светлое, почти белое. Справа камень продавился гигантской чашей. Затем полоска голубого моря, через нее перешеек, ведущий на другую равнину, а над той - снеговое облако-вершина в чистой небесной синеве.

И все. Яйцо, чаша, перешеек. В одном куске, монолите, неразломанное. Из-за этой цельности ансамбль можно было бы считать и маленьким, не теряйся безжизненная пустыня далеко в мареве эфира.

Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые…

Стван постоял некоторое время - музыка звучала в ушах.

– Пойду, не боящийся скал, в глубь кембрийского материка!

Камень, черный под ногой, впереди неуловимыми переходами менял оттенки, краснел, растекался розовыми озерами, разливался коричневыми лугами. Здесь и там на темном возвышались белые округлые глыбы.

Ни песчинки, ни отломанного кусочка. Хочешь что-нибудь поднять - бери все плато разом.

Чем дальше Стван уходил от моря, тем жарче делалось. Пустыня постепенно превращалась в печь, лишь отросшая на ступнях толстенная кожа-подошва спасала Ствана от ожога.

Сильно хотелось пить. Горячий воздух охватывал волнами. Подумалось, что, если упадешь, вскочишь сразу с волдырями.

Он остановился, и тотчас все вокруг заволокло туманом, контуры местности потерялись. Дернул головой, пелена рассеялась и сразу сошлась снова. Пошагал дальше. Туман разошелся, однако тотчас надвинулся на глаза, когда Стван стал.

Сам он создает туман, что ли?

Прыгнул в сторону, оглянулся и на том месте, где только что был, успел увидеть собственный зыбкий, с одного бока разорванный контур, который миг просуществовал и растаял.

Сделал несколько прыжков, на полсекунды всякий раз останавливаясь, и сумел наставить целых три себя. Три призрачные фигуры, одна за другой растворившиеся.

– Значит, истаиваю я.

А жара обжигала снизу пальцы ног, икры, даже колени.

Стван попытался плюнуть - зашипит ли слюна. Но рот пересох.

Сдавливало виски, в ушах начинался колокольный звон.

– Бежать? Но куда?… Лучше вперед, к другому краю пустыни.

Пустился бегом, однако воздух яростно ударил в грудь тысячью раскаленных игл… Ладно, пойдем шагом.

Приближался наплывной вал, окаймляющий чашу-стадион.

Но Стван не решился свернуть со своего пути. Местность то закрывалась туманом, то возникала.

Впереди была белая глыба. Стван поднялся на нее и почувствовал, что сразу расслабились сложившиеся в страдальческую гримасу мышцы лица. Здесь, в метре над горячей плитой, господствовал другой климат.

Когда Стван, спустившись к морю, прыгнул в волны, он подумал, что вода вокруг закипит. Однако целебный первобытный океан знал свое дело - через час про ожоги забылось.

В мелкой заводи галька была истерта в крупный песок, прибой колебал кромку планктона. Сытый, отлежавшийся на волнах, Стван к вечеру опять взобрался наверх. Радостно было чувствовать, сколь вольным сделала его способность лазить.

Ветер с моря нес прохладу, близилось время заката. Перешеек вблизи лежал мостом к новому, более обширному плато.

И там у самого горизонта высились четыре одинаковых прямоугольных горы - будто вагоны огромного поезда.

Удастся ли туда дойти? Пылающий материк не место для долгих путешествий. Туда не углубишься в жесткую пустыню, не доберешься, оторвавшись от моря, до тех мест, где в будущем станут Париж или Заир.

Белый холм и отсюда напоминал по форме яйцо. Чаша была, пожалуй, жерлом потухшего вулкана - наверное, дополнительным кратером того, что вознесся за облака. Какой рев катился над водами, когда все создавалось тут! Какой огонь дохнул в небо, как страшно, гибельно растекался в светлой высоте кромешный дым!

Пройдут эпохи, если этим скалам не погрузиться в океан, они разрушатся в песок. Жизнь покроет дюны травой, будут вырастать и падать деревья, потом придут люди, испещрят местность своими сооружениями, станет дробным, мелким, запутанным.

Стван лег на теплую скалу у самого обрыва.

Опускался к волнам шар солнца. Вот он, первобытный мир.

Безмерность неба, земли. Немой голос гранитной тверди, тишина, которая будто что-то говорит. Торжественное величие самого обнаженного существования. Кажется, еще миг, и поймешь, зачем материя, время, вселенная, познаешь истины, не выражаемые словами, доступные, быть может, безъязыкой мудрости инстинкта.

Стван прижался грудью к шершавому камню, обнял его.

– Я вник. Принадлежу и слился. И если крикну от боли, мой вопль расколет плато пополам.

Но почему “от боли”?

Удивленный, встревоженный, он сел. Какая боль, откуда она взялась?… Что-то происходило в его внутреннем мире. Пришел к какому-то концу… или к началу.

Поднявшись на ноги, в волнении заходил взад-вперед.

– Ерунда! Отлично выдержу здесь… Хотя при чем тут “выдержать”, когда я наслаждаюсь? Что может быть лучше одиночества под голубыми небесами?… Есть чем заняться. Удивителен мир поды, великолепна твердь. Завтра двину в глубь материка.

Едва слышным голосом внизу соглашались волны.

Но Стван пошел только на третий день. Готовился. Высушенными водорослями оплел пустую раковину-рог, наполнил водой, сверху замазал подсыхающим планктоном, сделал лямки. Решил еще до жары осмотреть ближний кратер, подойти к четырем горам - может быть, там река. Если так, тогда можно далеко забраться внутрь континента.

Ночью он влез на плато и с первым лучом восхода подошел к кратеру.

Гигантская лавовая чаша еще тонула в тени. Стены полого сходились книзу, и там в центре зияло черное пятно колодца.

– Может быть, подземные залы, лабиринт? Вход в тайное тайных, самое чрево планеты.

Стван перепрыгнул через невысокий вал, сел на склон и вдруг немножко съехал вниз.

Черт возьми! Камень здесь был как бы отшлифован, полит лаком. Темно-коричневая, слегка взрябленная поверхность, которую именно рябь делала неудержимо скользкой.

Всего лишь сантиметров на тридцать его утянуло; еще не понимая, что происходит, повернулся, чтобы схватиться рукой за вал. Но это движение еще увело его вниз. Плавно, как по воздуху.

Теперь несчастных нескольких сантиметров не хватало, чтобы вытянутой рукой достать край склона. Стван лежал на боку в беспомощной позе. Раковина с водой мешала. Он осмотрелся, выискивая поблизости шершавое место. Но не было. Укрытый от ветра и воды склон застыл, как стекло.

Стван стал осторожно освобождаться от лямок своей фляги, снял ее и, будучи совершенно не в силах помешать этому, скатился еще на метр. Затаил дыхание, простертый на спине. Быстро-быстро становилось жарко. Он почувствовал, что потеет спина, и, как только подумал об этом, ощутил, что едет. Спустился еще на какое-то расстояние, пока не вытерся пот. Попробовал сесть, упираясь ладонями. Они тоже были мокрыми, и новое движение спустило его дальше вниз.

Вот и все. Так просто и без трагедий. А казалось, будущее сулит ему долгую жизнь.

Внизу ждала черная яма колодца. Какова его глубина?

Метр, пять метров, пятьдесят - на мгновенную смерть или на муки?

Он подумал, что теперь нужно быстро обозлиться на что-нибудь. Вытеснить ужас злобой.

– Ловко вы меня прикончили, - сказал он, глядя в небо. - Никакое это не правосудие, взяли да убили по-бандитски. Ну пусть, я не жалею. Тут я хоть сильным стал, смелым.