— «Освобоните», Михайла Иваныч! — упорно повторил Василий.

— Почему это ты смеешь дерзничать, а? Сказывай.

— Жалко, Михайла Иваныч…

— Кого жалко?

— Самую животную… Муньку.

— Этого вора жалко?.. Очумел ты, что ли? Разве можно жалеть такую бесстыжую собаку… Другая, которая виноватая, сию же минуту явилась бы с повинной… А этот подлец хоть бы что… Спрятался и думает… отбояриться, бродяга. А за него только отвечай!

Василий молчал.

— Совсем, как посмотрю, ты необразованный «обормот». Ну, и черт с тобой. Я сам поймаю Муньку… А ты, Василий, у меня смотри! — вдруг озлобленно крикнул Михайла Иванович.

И, вытаращив на подручного свои загоревшиеся круглые глаза, прибавил:

— Рассчитать тебя, дурака, недолго.

— Как угодно! — покорно промолвил Василий.

— Скажи, пожалуйста, какой собачий заступник!.. Что стоишь, дьявол!.. Жильцы дров ждут, а ты… Экий разбалованный народ!

С этими словами старший дворник вышел за ворота и, возбужденно-сердитый, направился с портфелем под рукой в участок.

Мунька не чуял, что он уже приговорен к такому ужасному наказанию, какое только могли выдумать люди и до которого, конечно, никогда не додумываются собаки. Обвиняемый даже не был спрошен — насколько было возможно понять собачий язык, иногда и понятный его выразительностью — и не приведен на очную ставку с обвинительницей, что было бы возможно, если бы следствие производил подручный Василий, умеющий влиять на Муньку. Таким образом обвинение основывалось только на показаниях Аксиньи, как известно, далеко не вполне правдивых. Но что уже совсем плохо рекомендовало и юридические познания и чувство справедливости двух самовольных судей — жильца и старшего дворника, так это то, что первый — из малодушного страха перед собаками, а второй — страха ради иудейска, не подумали и допросить свидетелей, действительно достоверных. Такими были: подручный Василий, иногда дававший Муньке краюху хлеба и ласково потрепывавший собаку и говоривший ей, по-видимому, добрые сочувственные слова, и несколько дворовых мальчишек и девочек, которые часто игрывали на дворе с Мунькой и очень любили его. Они часто дарили ему кусочки хлеба, проглатывавшиеся Мунькой с неимоверной быстротой и жадностью и на лету и с земли, и Мунька не раз благодарно и порывисто лизал детские лица. Наконец могла быть вызвана в свидетельницы и одна почтенная дама, член общества покровительства животным, жилица того же дома, которая встречалась с Мунькой на улице. Она всегда была с ним любезна и давала ему один копеечный розанчик, когда возвращалась из булочной, хотя первая встреча с Мунькой и не располагала к дальнейшему знакомству, так как Мунька однажды выхватил из рук почтенной дамы целый мешок с булками и был таков. Но старая дама была доброй и умной женщиной, понявшей дерзкий поступок дворняги, великодушно простила его и только носила пакеты со съестным с большей осмотрительностью.

Но участь Муньки решена, и старший дворник велел держать свое решение в тайне.

В это утро добрая старушка удивилась, что Мунька не встретил ее у булочной за обычной подачкой и для обмена приветствий. Еще более удивились и огорчились два бледные мальчика и одна крошечная девочка, — дети подвальных жильцов, — что на дворе нет их приятеля Муньки, обыкновенно бывавшего в эти часы.

Был одиннадцатый час. Солнце подогревало. Детям после душных и затхлых подвалов весеннее утро казалось прелестным. Но оно было бы еще милее, если бы был с ними Мунька.

И дети подбегали к окну дровяного подвала и кричали:

— Мунька, где ты?

— Приходи, Мунька!

— Иди играть с нами, Мунечка!

— Булочки дам… Миленький! — особенно ласково вытягивала тоненькие нотки маленькая девочка.

Но Мунька, хоть и слышал и вздрагивал от этих ласковых нетерпеливых призывов, знал прелесть теплого утра и ему хотелось бы к солнцу, к мальчишкам, к веселью и радости, но он не откликался и только чуть слышно визжал, словно бы изливая досаду, обиду и грусть…

Там, на дворе, так светло, а в подвале, за дровами, так темно, сыро, неприветно, и старший дворник верно уже все знает…

И Мунька примолк…

— Да отчего не идет Мунька? — спрашивала девочка мать.

— Боится наказания. Ночью обокрал чиновников.

Все мальчики узнали, что Мунька обокрал жильцов, и, испуганные за Муньку, спрашивали, что ему будет.

Никто достоверно не знал, пока не вернулась из лавки Аксинья и не сообщила на дворе одной прачке, что Муньку отдают фурманщикам.

И при этом прибавила:

— А все-таки жалко собаки…

Джек узнал на своей кухне, что Мунька попался в скверную историю, хотя и съел целую курицу. Джек собирался в качестве приятеля под видом участия сказать Муньке несколько неприятных слов именно в то время, когда нужны участие и помощь. Он навестит приятеля в дровяном подвале, чтобы сочувственно удивиться, как мог такой, казалось бы, умный и ловкий пес так глупо «влопаться». Точно не догадался почуять кухарку еще за дверями и улепетнуть вовремя, и снова сказать, как не прав Мунька, соблазняя Джека убежать от хозяина. Теперь он может убедиться, какой дорогою ценой добывается мясная пища. Но когда Джек был отпущен на двор и там услышал, что предстоит приятелю, он — надо отдать ему справедливость — больше уж не думал корить друга в беде. Он пожалел его и первым делом подбежал к окну дровяного подвала, потянул носом и… побоялся немедленно навестить Муньку и предупредить его.

«Еще узнает хозяин — и арапником!» — подумал Джек и решил зайти к Муньке вечером, когда можно незаметно прошмыгнуть в подвал.

Пудель тоже подбегал к подвалу. Но старший дворник уже запирал окна в подвале. Умный недовольно опустил хвост. Однако внимательно следил своими умными глазами за руками дворника и, когда тот окончил, подошел к Джеку.

— Теперь бедному Муньке уж не удрать! Завтра конец! — проговорил Джек и грустно завизжал, словно бы чувствуя укоры совести.

«Мог бы предупредить Муньку, и был бы он теперь далеко!»

Но Умный молчал и, озабоченный, казалось, о чем-то раздумывал, мерно помахивая своим хвостом с красивым пучком на конце.

— Бедный Мунька! — снова визгнул Джек.

— Не скуль! — серьезно воркнул Умный.

И через минуту лаконически пролаял:

— Удерет!..

— Это как же?

Но пудель не хотел пускаться в объяснения и побежал домой.

Смеркалось, когда Умный поскреб у дверей кухни и был выпущен кухаркой.

Он стремглав спустился с лестницы и, выбежав на двор, огляделся вокруг и побежал прямо к последнему окну дровяного подвала, которое, как заметил пудель, не имело задвижки, и потому дворник только прикрыл его.

Умный лапой распахнул окно, вскочил и, пробираясь по дровам, тихо окликнул Муньку.

Мунька откликнулся осторожным лаем в другом конце подвала и бросился навстречу.

Скоро обе собаки встретились, обнюхали друг друга и поздоровались.

— Удирай, Мунька… Удирай сию минуту… И не возвращайся сюда!

— За что? Разве из-за какой-нибудь курицы хотят избить поленом… Так им и дался! — уверенно лаял Мунька.

— Если бы поленом… Привяжут на веревку и завтра отдадут фурманщикам. Все окна закрыты… Одно только без задвижки… И я прибежал…

— Фурманщикам!?. — в ужасе мог только взвизгнуть Мунька.

И, благодарно лизнув спасителя, бросился по дровам, и скоро обе собаки благополучно выскочили на двор.

Мунька бросился к воротам. Умный его провожал.

Калитка ворот была заперта. Но, по счастью, у ворот сидел Василий.

— Ай да молодца, Мунька… Оставил в дураках старшего? — весело проговорил подручный и гладил собаку. — Небось… Отопру… Улепетывай подальше… А то что старший наш выдумал…

Мунька кидался к Василию и, взвизгивая от радостного нетерпения, лизал его лицо, словно бы благодарил и торопил.

— Прощай, Мунька! Прощай, беспризорный! — сказал Василий, отворяя калитку.

И голос подручного прозвучал необыкновенной нежностью.