И его небольшая квартира, и его родной очаг с Ликой, — этой верной подругой, заботливой женой и очаровательной женщиной, которую после семи лет он еще более любит и более влюблен в нее, чем прежде, и которая, казалось, тоже еще сильнее чувствует счастье близости и верного и влюбленного друга, — вся обстановка, все привычки, словом — все, все казалось ему таким необходимым, дорогим и близким, добытым после бродяжной жизни необеспеченных правильным заработком интеллигентных людей, что Валерию Николаевичу казалось бесцельной подлостью с его стороны лишить семью удобств…

И он снова обиженно воскликнул:

— А ты: уходи! Нечего сказать… совет!

— Так оставайся…

— К сожалению, должен… Понимаешь: должен! Ты, небось, не уходишь?

— Еще бы… И не думаю.

— И не думаешь!.. Или твой хомут такая прелесть?

— Такой же, как твой, дружище… И атмосфера такая же, как и твоя… И мне приходится фарисействовать, как и ты… И я, Валерий Николаич, такой же, как ты! Только не такой красивый здоровяк, как мой благородный друг, и… знаешь ли еще что? — с насмешкой прибавил Иван Иванович.

— Что?

— Меня называют ретроградом-чиновником, а тебя… либералом. Ты по временам любишь «поманиловствовать»^* о том, что было бы, если бы ничего не было, а я… помалчиваю, делаю, что велят — а ты знаешь, что иногда велят? — и получаю столько же, что и ты… Ну, а теперь… я тебе скажу, куда идти…

— Куда?

— К Лидии Антоновне!

— Зачем?

— Попроси ее разрешения послать за партнерами… Винтить пора. Право, полезнее, чем сотрясать воздух.

Несколько сконфуженный вошел Валерий Николаевич в спальную.

Дети уж были уложены, и Лика сидела за книгой.

— Ну что, милый, доспорились?

— Иван Иванович совсем закис, Лика, и только хихикает…

— А что?.. Да ты присядь, Валерий… О чем вы спорили?

— Да он не понимает, что можно возмущаться… Можешь себе представить, Лика?

И, присевши к Лике, Привольев поцеловал ее руку.

— Чего от него ждать… Сухой формалист и больше ничего!

— А говорит: уйди!

— Пусть он сам уйдет с своего места, — возмущенно сказала Лика. — Ты по крайней мере людям не вредишь, Валерий. Ты у меня ведь независимый… На сделки с совестью не пойдешь…

— Ну, положим, Лика!

— Что положим?.. Что ты хочешь сказать, Валя? — спросила Лика, сдерживая волнение.

— Я только что рассказывал Ивану Ивановичу, Лика…

— Напрасно считаешь его твоим другом. Хорош друг: «уйди». Что ж подало ему такой глупый совет?..

— Да ты не волнуйся, Лика… Не волнуйся, милая… Ну, ты ведь меня знаешь…

— Еще бы не знать своего хорошего?

— Ну, я говорил о неприятностях в правлении… Говорил, что бросил бы правление… Ну, конечно, если бы получил другое и лучшее место! — прибавил Валерий Николаевич, боясь огорчить свою Лику.

— Милый!.. Я знаю, как ты всех нас любишь и как мы тебя любим. Я первая сказала бы: уйди, если бы везде таким людям, как ты, не было подчас тяжело… Это вот только Ивану Ивановичу везде легко, а ты… Так уж лучше оставаться там, где тебя знают и ценят все-таки тебя… Разве не так?

— Умница ты моя. Конечно, так!

— Они с тобою подлость сделали… большую подлость! — горячо и возмущенно говорила Лика. — Обманули с наградными. Я понимаю твое раздражение порядочного человека. Но бог с ними!.. Плюнь на них!.. Без этих денег ведь мы не пропадем!.. Живем же мы с тобою и не нуждаемся… Я счастлива… Ты ведь тоже, кажется, немножко любишь свою Лику?

Любит ли он?

И вместо слов Привольев обнял жену.

— Дети у нас прелестные. Все у нас, слава богу, мирно и хорошо! — радостно говорила Лика, улыбаясь. — Так не тревожься, мой милый… Не мучь себя напрасными и незаслуженными упреками… Помни, что хорошие люди в таких условиях, в каких мы живем, приносят большую пользу уже потому, что на их местах могли быть нехорошие люди… Разве ты не согласен?..

Еще бы не согласен! Ведь Лика говорит так умно и убедительно, что часто думает и он. Недаром же он возмущается и все-таки сам не делает ничего, что заставило бы его покраснеть.

И Валерий Николаевич уже совсем успокоился и, обрадованный, что Лика по-прежнему считает его если не героем, то во всяком случае честным общественным деятелем, принимающим участие в разных благотворительных обществах вместе с Ликой, горячо и восторженно сказал:

— Ты такая… такая прелестная, моя умница… И как я счастлив…

И через минуту весело проговорил:

— А на Ивана Иваныча ты не сердись, Лика… Он так посоветовал… Верно, думал, что у меня есть другое место… А потом, напротив, советовал не уходить, точно я в самом деле идиот и злодей перед тобою и детьми, что мог бы вас сделать нищими… Не сердись… Лика, на него… Он хоть и воображает, что очень умен, а… Но все-таки он в сущности добрый.

— Он и не стоит того, чтобы сердиться… Бог с ним!..

— И уж знаешь ли что?

— Что хочешь, милый?

— Я пошлю за двумя партнерами…

— И отлично… Но не заигрывайся, Валя. Тебе вредно.

— Конечно, в двенадцать окончим. А ты что будешь делать, Лика?

— Дома останусь… По крайней мере почитаю. А на неделе три собрания… И мы везде должны быть…

В первом часу партнеры сели ужинать.

Хозяин с обычным вниманием отнесся к скромному ужину, умело и хорошо приготовленному и поданному благодаря заботам Лики, и, когда выпил несколько стаканов вина и раскраснелся, он поговорил о долге, об обязанностях общественных людей делать хоть маленькие дела, памятуя о больших, и не оставлять своих постов, хотя бы и встречались на них тернии.

Иван Иванович, выигравший десять рублей, не перебивал друга, не вставлял ехидных примечаний и не заводил спора. Он скромно помалчивал и усердно потягивал красное вино.

А Лика взглядывала на мужа блестящими ласковыми глазами и думала:

«И какой же он добрый и хороший человек, и как я его люблю!»

Три дня океан бесновался.

Он ревел и вздымал свои громады, которые бешено набрасывались на маленький клипер «Красавец» и словно хотели его поглотить.

Но «Красавец» под штормовыми парусами и спущенными брам-стеньгами ловко ускользал между волнами. Он взлетал вместе с волной, с нею же падал и снова взлетал на новый вал, заливаемый седыми гребнями.

В эти тяжелые дни свирепого шторма не видно было ни солнца, ни неба под быстро несущимися клочковатыми черными облаками.

Мрачно кругом. Жутко было морякам на «Красавце». Не раз в этот шторм приходилось ждать смерти.

Наконец буря стала затихать и стихла.

И в это прелестное раннее утро океан заштилел.

Он был так очарователен и ласков, светло-синий в своей гладкой мертвой зыби, так тихо, нежно и точно жалобно рокотал большими, но обессиленными и ленивыми волнами, так ласково лизал бока клипера, что казалось, океан одумался и раскаивается перед моряками за то, что так напугал их смертью.

А на высоком бирюзовом небе ни облачка. Бездонное и таинственное, оно веет лаской и своею непонятною загадочностью невольно манит к себе вдумчиво-вопрошающие взгляды.

А солнце, только что поднявшееся из-за горизонта, еще алеющего заревом, такое ослепительное, веселое и жгучее, заливающее блеском все вокруг, казалось, говорит соскучившимся по нем морякам: «Вот оно и я. Радуйтесь!»

Но это роскошное утро не радовало матросов «Красавца», который, раскачиваясь на зыби, шел под парами, попыхивая дымком из своей белой трубы, узлов по восьми.

На палубе, где шла обычная утренняя «убирка» и чистка, пронеслась весть, что пропала Дианка.

И эта весть смутила матросов и вызвала оживленные толки и предположения.