Но еще приятнее и успокоительнее было то, что ревизор, по-видимому, не был в отчаянии и, казалось, далеко не верил возможности быть под судом.

«Положим, Нерпин и легкомысленный человек, но неглупый и ловкий», — думал Егор Егорович и сказал бывшему ревизору:

— Едем, Александр Иванович, на одном пароходе…

— Обязательно с вами, Егор Егорыч… И старший механик вместе, Егор Егорыч…

— Обсудим, как показывать в Петербурге… А вы еще уверяли: не узнает! — не без упрека прибавил Пересветов.

— Да ведь вольно было вам, Егор Егорыч, признаваться… И Подосинников тоже… И какие доказательства? Книги и документы в полном порядке. И какие злоупотребления, если по совести разобрать? Ну, отдавай под суд! Я на суде скажу, что мы не воры… Да, не побоюсь многое сказать… Пусть мне докажут, что мы — воры оттого, что не отдали скидки со счетов поставщикам или консулам. Я объяснил этому упрямому подлецу!.. Он говорит: «Объясните суду». И объясню… Увидят! — не без горячности говорил Нерпин.

— А бог даст, до суда и не дойдет. Что мусор-то перекапывать!

— То-то и я иногда так думаю. А вы как думаете? Под носом у адмирала ревизор на «Проворном» не купит в Гонконге по шести фунтов за тонну угля? И разве скидку не спрячет? Так меня за что под суд!

Наконец Нерпин замолчал, и хозяин обратился к русским офицерам:

— Вам, кажется, я нужен?

Тогда Нерпин стал спрашивать о дне ухода парохода в Европу и о цене мест в первом классе.

Кстати, подошел Подосинников, и Нерпин взял три билета и сказал бывшему своему капитану:

— А вы, Егор Егорыч, одолжите своему ревизору двадцать пять фунтов… А то не хватит до России. В Кронштадте возвращу.

Пересветов поморщился и обещал дать деньги.

— Только в дороге… А то, пожалуй, просадите деньги в Гонконге, Александр Иваныч.

Все трое вышли, направляясь в свои комнаты.

Нерпин обещал сейчас же зайти к Егору Егоровичу и в подробности рассказать, как «точил» адмирал. «И все тихо так, спокойно. Этакий фарисей!»

В эту минуту в дверях своего номера показалось хмурое лицо Баклагина.

Все раскланялись с ним.

— Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? — спросил Пересветов.

— К искариоту? К этой скотине? — задал вопрос и ревизор.

— Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, — сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. — Вы еще флотский офицер, — прибавил бывший «собака» старший офицер.

Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:

— На пять минут, Леонтий Петрович!

— Что вам угодно, Егор Егорыч?

И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.

— Пожалуйте!

И Баклагин указал на кресло.

Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.

— Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? — обиженным тоном спросил Егор Егорович.

— Что сделал с вами? — переспросил Баклагин серьезно.

— Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?

— Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?

— Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.

— Вы тоже давали их?

— Конечно.

— Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.

— А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.

— Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что — вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.

— Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.

— Что не по-товарищески?

— Да как же — эти ненужные подробности о наказаниях… И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали… Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: «слушаю-с» да «слушаю-с»… И теперь… я во всем виноват… И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору… А у меня семья, Леонтий Петрович! — прибавил Пересветов.

— У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить… Я не ожидал таких просьб от капитана… А что я был жесток не менее вас — знаю… И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?

Но, по-видимому, Пересветов не понимал.

Пересветов поднялся с кресла.

Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.

— Согласен… Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович… У вас другие правила… Вижу, что вы во многом меня обвиняете… И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и… ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я… одним словом… Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение… Знаете адмирала и что мне грозят… И я прошу вас…

В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.

Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:

— В чем же дело?

— Вы едете к Северцову…

— Да, потребовал…

— Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович… Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу…

— Да что же вы смеете думать обо мне? — вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.

И лицо его стало бледным…

— Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…

Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.

С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.

У пристани дожидал Баклагина вельбот с «Проворного».

Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул:

— Весла!

С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого «вольное» платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут «собаку» старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать «собаке», как гребут матросы с «Проворного».

Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались.

И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.

Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к «Проворному» и к «Кречету».

В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта…

И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. — теперь не его клипер… И все кончено… Служба, которую он любит, невозможна… И еще позор суда…

Да… Он был жесток…

И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости.

Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал.

Как он, Леонтий Петрович, — казалось, не злодей же, — сделался таким жестоким и самым неумолимым исполнителем, особенно когда сделался старшим офицером?

Он считал себя честным и правдивым человеком. Он был добродушен и ласков с вестовым и с матросами на берегу, но на судне…

Конечно, без наказаний нельзя во флоте. Но ему теперь казалось, что можно было бы и легче… Он точно не видел, что жизнь на «Кречете» действительно была арестантской… И, кроме того, матросов обкрадывали. Он возмущался, но и только…