- Чего не спишь, Валерик? Не устал?
Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо.
- Сиди, сиди.
- Не то, товарищ капитан, - жалуется Валерка. И устал, и не могу. Только закрою глаза - кресты. Со всех сторон кресты! Кошмар какой-то!
Помните, как в “Тихом Доне” Григорий Мелехов переживает смерть первого австрийца, которого он зарубил? Летчик зачастую не видит врага в лицо. Но кресты на вражеской машине отчетливо врезаются в память.
- Иди, спи, Валерик, - говорю я летчику. - Это бывает.
- С вами тоже было, товарищ капитан?
- А как же! С каждым.
- Вы понимаете, - оживляется Федоровский, - ведь враг же, немец! А вот мерещится… Черт бы его побрал!
Выговорившись, Валерий успокаивается и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: привыкнет, Но привыкнуть Валерке не пришлось: он успел лишь получить орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном бою.
“Операция “Цитадель”, - пишет в своих воспоминаниях гитлеровский фельдмаршал Манштейн, - была последней попыткой сохранить нашу инициативу на востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу, инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении операция “Цитадель” является решающим поворотным пунктом войны на Восточном фронте”.
Советские войска выиграли Курский поединок.
Бои шли за Харьков. Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы дыма поднимаются высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, и проломить ее нелегко,
В неглубоком, наспех отрытом окопе радист у микрофона монотонно выкрикивает позывные:
- Я - Рис! Я - Рис!
Рослый полковник с планом Харькова в руках строго спрашивает радиста:
- Есть у них движение или нет? Перерезано Полтавское шоссе?
В этот день на всех командных пунктах, всюду - на траве и планшетах, на раскладных столиках и досках - вместо карт лежали планы города Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом, С утра до вечера неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли.
Шел бой, уже не первый за эту городскую окраину, называемую Холодной Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными еще а зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы. Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову.
- Как только возьмем ее - дело сделано!
Враг сопротивлялся жестоко.
Ломая оборону, части Советской Армии в то же время обтекали город, и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков.
Захваченные пленные показали, что в городе укреплены все важнейшие перекрестки. На окраинах сидели полки потрепанных под Белгородом и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. На улицах появились эсэсовцы. Офицеры внушали солдатам, что Харьков будет обороняться до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины, В частях был оглашен особый приказ Гитлера удержать Харьков во что бы то ни стало.
Но все было напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала с каждым днем. Враг отступал.
В эти дни на фюзеляже моего самолета появилась двадцатая звездочка - лицевой счет сбитых вражеских машин.
Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума.
- Вот интересное дело, товарищ капитан, - неторопливо говорил он, сидя на заросшем травою бугорке. - После войны бы взять бы да проехать по всем тем местам, где вот сейчас приходится… Дунаева бы взял с собой, Колю бы Шута… Ну, кого бы еще?.. Да, Корниенко! Интересно бы.
Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, старательно намыливал щеки. Лавриненко, умаявшись за день, отдыхал, наслаждался покоем и задумчиво дымил папиросой.
- А ведь после войны, товарищ капитан, на этих на самых местах люди хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может…
Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника.
- Вы брейтесь, брейтесь, - сказал он. - Я отвечу.
Лавриненко нырнул в землянку, и тотчас оттуда разделся его беспокойный голос:
- Товарищ капитан, вас!
Звонил командир дивизии генерал Баранчук. Ничего не объяснив, он только справился, я ли это, и крикнул:
- В воздух!
Я понял его с полуслова.
Лавриненко уже проворно стаскивал с самолета маскировочную сеть.
Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая мотора, пошел на взлет. Парашют, - думаю, - в воздухе как-нибудь приспособлю.
Однако в воздухе оказалось не до парашюта. Я увидел торопливо уходящий на свою сторону двухмоторный “хейнкель”. Это, по всей видимости, был разведчик. Сфотографировал что-либо серьезное… Недаром генерал позвонил сам.
Привычно захожу “хейнкелю” в хвост. Вражеский стрелок встретил меня пулеметной очередью, А ведь у меня парашют не пристегнут! - мелькнуло в голове.
“Хейнкель” начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в крутое пике, то вдруг взмоет вверх, Глядя, с какой легкостью вражеский летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике зубастые звери.
Чтобы измотать хвостового стрелка, мне оставалось лишь беспрестанно менять позиции. Крутился я так близко возле “хейнкеля”, что мне отчетливо было видно лицо немца. Он действительно скоро упарился, но глаза его настороженно следили за мной: он ждал удобного момента, чтобы с близкого расстояния хлестнуть пулеметной очередью.
А линия фронта тем временем все ближе. Ох, уйдет!
Вдруг я замечаю, что стрелок бросает пулеметы и выхватывает ракетницу. Несколько мгновений я держусь так близко, что мы смотрим друг Другу в самые зрачки. Лицо немца свела гримаса злобы и отчаяния. Ага, - догадываюсь, - видимо, патроны кончились!.. Сощурившись, немец прицелился и выстрелил из ракетницы. Я нажал гашетку: длинная очередь рассекла его пополам.
“Хейнкель” остался без стрелка.
Из всех пулеметов поливаю моторы вражеской машины. И - удивительно! - не горят! Что за наказание? Ведь уйдет!.. Позднее я узнал, что с некоторых пор немцы стали применять резиновые обкладки внутри баков с горючим. Пулевые пробоины моментально затягивались эластичной резиной.
Весь огонь сосредоточиваю на левом моторе. Там, я знаю, баки с горючим. Наконец, показался дымок. Значит, не помогла и резина.
“Хейнкель” стал терять высоту. Я кружусь сверху. Вражеский самолет пошел ниже, ниже. Ясно: сейчас сядет. Вот он запахал по полю - пыль поднялась столбом. Сел на фюзеляж. Выскочили двое летчиков, вытаскивают третьего, убитого. Отнесли подальше от пылающего самолета, положили на землю.
Я пролетел совсем низко. Немцы даже не посмотрели в мою сторону. Высокие, в черных кожаных куртках, они стояли безучастно, зная наперед все, что должно произойти.
Скоро подошли наши автомашины, я видел, как из них выскочили автоматчики и офицеры. Все, можно лететь домой.
Над аэродромом я сделал “бочку” и повел самолет на посадку. Сверху вижу Ивана Лавриненко. Он радостно бежит с банкой белил - рисовать на фюзеляже очередную звезду.
Глядя на засохшую мыльную пену на моих щеках, Лаврлненко смеется:
- Вот добрая примета, товарищ капитан. Небритому везет.
- Ну тебя с твоими приметами. Горячая вода еще есть?
- Есть. Идите, добривайтесь… А скажите, товарищ капитан, немцы не дивились, что вы такой голый казаковали?
В самом деле, спохватился я, летал без гимнастерки!
Утром следующего дня за мной приехал какой-то полковник и увез с собой а штаб фронта. Там я как следует рассмотрел вчерашних сбитых немцев. Рослые, блондины. Один из них, как мне сказали, имеет старший офицерский чин. Видимо, он-то и вел самолет, - подумал я, вспоминая, как искусно маневрировал “хейнкель”.
