Но вот Ксения снова налила в стаканы этой мутноватой, прицельно стреляющей в голову жидкости, несколько минут посидела рядом с Шустиковым, пьянея больше от неумелых, но, может быть, потому еще более волнующих ласк Шустикова, чем от самодельной водки, потом встала и, едва заметно пошатываясь, направилась в свою спаленку. Она была настолько уверена, что Геннадий последует за ней, что даже ни разу не оглянулась.

И он последовал. Нет, он не был настолько пьян, чтобы действовать совсем бессознательно. Но опьянение делало его более решительным, более смелым. В конце концов, думал он, должно же э-т-о когда-то произойти, так почему не сейчас? Почему?

А Ксения, между тем, подойдя к кровати, села на нее и неторопливыми движениями сняла с себя кофту, юбку, сбросила чулки и начала стаскивать нижнюю рубашку. Она видела, что Шустиков глядит на нее, не отрывая глаз, следит за каждым ее движением, ему, кажется, даже дышать стало трудно, когда она предстала перед ним совсем обнаженной. Возможно, после Ксения Ларионовна и сама не раз будет диву даваться, как могла с таким откровенным бесстыдством вести себя в тот вечер, ведь она никогда не считала себя бесстыдницей, беспутной женщиной, но это после, а сейчас, взглянув на Шустикова, затуманенными желанием глазами, она позвала:

— Идем ко мне, милый… Идем, ничего не бойся…

Уже с первой минуты близости с ней он почувствовал, что ничего у него не получается. Наверно, ему не надо было пить той гадости, которая так неожиданно отняла у него силы. Несколько раз он пытался перебороть в себе свою мужскую слабость, но сделать это ему не удавалось. Он готов был кричать, выть от злости на самого себя, от стыда перед Ксенией, которая, все понимая, старалась его успокоить («ничего, милый, это бывает… это у многих бывает, когда в первый раз… Ты не расстраивайся, милый, полежи, отдохни…»), но потом на него вдруг навалилось что-то тяжелое, хотя и не осязаемое, а когда эта тяжесть схлынула, он почувствовал себя настолько опустошенным, что ему на миг стало страшно. Он хотел вскочить с постели, наспех одеться и бежать, бежать куда глаза глядят, только бы не находиться больше ни одной минуты рядом с женщиной, перед которой он так опозорился, не слышать ее прерывистого дыхания, не видеть ее неутоленного, как ему казалось, взгляда. Однако, Ксения и на этот раз без труда разгадала все.

— Я никуда тебя не отпущу, милый, — сказала она. — Я сама во всем виновата. Сама. А ты сейчас будешь спать. И ничего мне не возражай. Ничего. Спи и больше ни о чем не думай…

Так может только женщина. Только х-о-р-о-ш-а-я женщина. Ведь несколько минут назад она, отринув от себя совесть, стыдливость, уступая своему неукротимому желанию, отдалась этому неискушенному юноше, и не утолив своего желания, в душе источала на него невольный гнев — гнев не ума своего, а тела, — и вот, поняв как этот юноша ранен — уже всю вину берет на себя, и уже не нотки раздражения звучат в ее голосе, а что-то совсем другое: что-то материнское, по-матерински нежное, словно бы убаюкивающее…

И он уснул. Или забылся сном. Нет, это не было забытьём лихорадочным, когда нервные центры лишь расслабятся, но в любой миг могут взбунтоваться, — Шустиков точно погрузился в легкое беспамятство, оставив вне своего сознания все тревоги, все, что угнетало его и готово было бросить на необдуманный шаг.

Лежа рядом с ним и прислушиваясь к его тихому, как у мышонка, дыханию, Ксения старалась не сделать ни одного лишнего движения, она и вправду в эти минуты по-матерински оберегала его покой, думая, что завтра ему предстоит, как всегда, нелегкий день и один Бог знает, чем этот день закончится.

И вдруг за окном все вспыхнуло, все осветилось таким ярким светом, точно не одна, а сразу сотни молний прочертили небо от края до края, и тут же земля задрожала от мощных раскатов грома, задрожала так, будто внутри нее ожили давно уснувшие вулканы и теперь их страшная энергия сотрясает всю вселенную. Дрожала земля, дрожал дом, дрожала разбуженная река, а потом хлынул ливень; и — вначале легким вздохом пронесся над землей ветер, а затем рванул ставни, завыл в трубах и в кронах освещаемых каждую секунду деревьев, вздыбил волны на реке, погнал их от одного берега к другому.

Это был ураган, страшный, разрушительный, здесь такого не слышали и не видели много десятков лет, он, все сокрушая на своем пути, несся над землей как злая, сатанинская сила, и самым удивительным во всем этом было то, что он, будто из ада, ворвался сюда совершенно неожиданно: ведь несколько минут назад земля была погружена в бездумный покой, совеем не ведая, что над ней вот-вот разразится буря.

Быстро набросив на себя сорочку, Ксения вскочила с постели и, испуганная, заметалась по комнате, не зная, что делать. Она почему-то была уверена: вот сейчас, в следующую секунду, когда небо вновь загорится от молний, вспыхнет и ее домишко, а если не вспыхнет, то очередной удар грома развалит его — и она, Ксения, вместе с Геннадием окажется под его обломками.

Шустиков тоже был ошеломлен. В первое мгновение, когда молнии прочертили небо и он услыхал раскаты грома, ему показалось, будто где-то вблизи заговорили сразу десятки артиллерийских батарей. Еще не совеем очнувшись от своего забытья и плохо что соображая, он тоже вскочил с постели и кинулся к табуретке, на которой лежала его одежда и кобура с пистолетом, но тут же, увидев за окном блеснувшие молнии, он все понял и вернулся к кровати, куда через минуту-другую подошла и Ксения.

Они больше не ложились. Сели рядышком и так, в темноте, лишь временами освещаемые светом молний, молча сидели, касаясь плечами друг друга, но уже почему-то не испытывая при этом прежнего волнения и прежнего влечения. Словно пронесшийся над землей ураган каким-то образом разметал их греховные чувства в разные стороны, а взамен принес им умиротворение.

А время шло, ураган, отгрохотав, уходил на запад, эшелоны туч уползали за омытый ливнем окоем и оттуда, уже сквозь колеблющиеся сумерки просачивался розовый свет предутренней зари.

Ксения сказала:

— Я пойду, милый. Надо поглядеть, не наделала ли буря какой беды во дворе.

— Подожди, — попросил Шустиков. — Я хочу что-то тебе сказать, не знаю, правда, как начать.

— А ты не гадай — как, — улыбнулась Ксения. — Чай, мы с тобой не на исповеди.

— А может, и на исповеди, — без ответной улыбки проговорил Геннадий. — Все не так просто.

— Что — все, Гена? О чем ты? Ночь уже прошла, милый. И такой больше не будет. Стоит ли о ней печалиться?

— Я не о том, Ксеня. Я о другом. Ты, я вижу, мудрее меня. Вот и подскажи мне, как быть… Есть у меня девушка, которую я люблю. По-настоящему люблю, хотя ни разу даже и не поцеловал вот так, как тебя. У нас с ней все по-другому, не так, как с тобой. Глубже у нас с ней, ты уж прости за откровенность…

— Говори, говори, — сказала Ксения. — Говори, не стесняйся. Я все пойму, милый.

Нет, не было в голосе Ксении на досады, ни обиды, она, наверно, и вправду все понимала. А Шустиков продолжал:

— Как же я теперь с ней, со своей девушкой? Что я должен ей сказать? Больно ей будет, понимаешь, Ксеня? И мне было бы больно, если бы…

— А в чем же ты перед ней виноват? — энергично воскликнула Ксения. — Отчего ей должно быть больно?

Как отчего? — оторопело спросил Геннадий. — Разве то, что произошло между нами?..

— А что произошло? — ему показалось, будто она иронически усмехнулась. Это могло обидеть его, но не обидело. Потому что Ксения тут же с откровенным самоуничижением добавила: — Во всем виновата я! Слышишь? Я! Ты как был безгрешным, так им и остался. И тебе не в чем себя винить. И хулить твоя девушка должна не тебя, а меня… Только незачем ей обо всем знать. Незачем! Она не на войне, она не знает, что такое война. Она ведь далеко отсюда, да? Она не ждет, что завтра в ее дом ворвутся немцы и…

Неожиданно Ксения заплакала. Громко, навзрыд, с каким-то отчаянием, с какой-то вдруг прорвавшейся безысходной тоской, и это потрясло Шустикова, ему до боли стало жаль женщину, он протянул руку, но Ксения резко отстранилась и сказала: