Вот эти камни надо на место, — прошептал все тот же слабый голос.

Так же ощупью Казимир заложил камнями дыру, через которую забрался в склеп, и тихо спросил:

Ты кто?

Чш-ш! — Маленькие пальцы прижались к губам Казимира. — Они идут сюда!

Войтковский прислушался, но ни один звук как будто не проникал в склеп.

Прошли. Теперь они сюда не вернутся. Вы замерзли, дядя бандит? Почему дрожите?

Как тебя зовут? — спросил Казимир.

Казимир…

Гм. Это хорошо. Называй меня дядей Казимиром, а не дядей бандитом. А я буду называть тебя Казиком.

Казик выдернул из отдушины камень, потом чиркнул спичку и зажег свечу.

Не надо, — сказал Войтковский.

Свет отсюда не виден, дядя Казимир.

Снаружи склеп казался небольшим, но внутри было просторно, почти как в комнате. Посредине возвышалось каменное надгробие, на котором лежала постель Казика: куча тряпья и соломенная подушка. Рядом с постелью стоял ящик, и Войтковский увидел на нем ломоть хлеба и половину луковицы. Он невольно протянул руку к хлебу, но сразу же отдернул ее, словно боясь обидеть своего хозяина. Казик сам взял хлеб и лук и отдал Казимиру:

Ешьте, дядя Казимир…

Ночью Войтковского начало сильно лихорадить. Он метался по склепу, огромным кулаком бил в каменную стену, кричал:

Казик, отомсти!

Мальчик испуганно смотрел на бандита, тихонько спросил:

Тише, дядя Казимир…

К утру стало немного легче, и Войтковский опять спросил:

Ты кто? Как попал сюда?

Казик ответил:

Я давно здесь живу. Моего папу тоже ловили, как вас. Потом поймали и увели в тюрьму. А мама умерла. — Он немного подумал, глядя на Войтковского, и добавил — Только мой папа не бандит… Его за листовки в тюрьму посадили.

А кто тебе сказал, что я — бандит?

Вы мне на улице дали целый злотый. Я спросил у дедушки Юзефа: «Кто этот дядя?» Дедушка сказал: «Это бандит, пан Войтковский, его вся Варшава знает».

…Восемь дней мучила лихорадка Войтковского, восемь дней он валялся в склепе, и Казик был его нянькой. Что-то непонятное творилось в душе бандита: черствый, озлобленный на весь мир, жестокий даже с лучшими своими друзьями, сам в себе видящий волка, а не человека, Казимир почувствовал, как растаяла какая-то льдинка в его сердце и теплая струйка побежала по жилам. Он смотрел на бледное, измученное лицо Казика, и ему хотелось взять его к себе на колени и крепко прижать к груди.

«Пся крев! — мысленно ругался бандит. — Пан Войтковский есть пан Войтковский, а не слюнявая паненка…»

Казик спрашивал:

Вы не уйдете от меня, дядя Казимир? Я буду кормить вас.

А зачем я тебе? — Войтковский с удивлением смотрел на малыша.

Мне будет скучно без вас. Вы хороший…

Я хороший?! — еще больше поразился Войтковский.

Хороший.

На девятый день Казимир вышел из склепа, взял малыша за руку и проговорил:

Идем, Казик.

Он привел его к скупщику краденых вещей Глобеку и сказал:

Слушай, старая крыса. Этот малец будет жить здесь. Если с ним случится беда, я сверну тебе голову, как цыпленку. Понял?

Глобек понял. Если пан Войтковский обещает свернуть голову, то он ее свернет… С малышом, конечно, не случится беды, за это Глобек отвечает.

…Долго Казимир не видел Казика. Он и себе не признался бы, что даже в тюрьме думал о мальчугане. Теплая струйка часто согревала бандита, ему казалось, что он чувствует маленькие теплые пальцы на своей руке. Кто он ему, этот Казик?

Сын? — переспросил Януш.

Сын! — ответил пан Войтковский и сам удивился слову, которое произнес.

4

Они сидели в углу комнатушки, и каждый из них думал только об одном: что делать дальше? Два часа назад Глобек принес неутешительную весть: немцы рыскают по всем домам, облавой охвачена вся Варшава. На соседней улице арестовали двух поляков, бежавших вместе с Броником. С минуты на минуту можно было ожидать, что гестаповцы нагрянут и сюда. Глобек осторожно предлагал:

— Сейчас уже темно, можно незаметно уйти.

Куда? Он, Глобек, не знает куда, но здесь опаснее всего. Если немцы обнаружат в его квартире пана Войтковского, Януша и русского летчика, они не пощадят никого. Повесят и Глобека и… Казика. А при чем Казик, сохрани его матка бозка?! Впрочем, Глобек знает, куда можно уйти: на кладбище, в какой-нибудь склеп… А потом…

Потом старая крыса продаст пана Войтковского, как продает тряпье! — глухо проговорил Казимир.

Пан Езус! — Глобек всплеснул руками. — Как можно об этом думать? В городе говорят, что за каждого убежавшего немцы обещают тысячу злотых. Разве Глобек не видел таких денег? Было время…

Цыц! — Казимир поднял руку, посмотрел на Андрея и Януша. — Что скажет русский летчик?

Мы с Янушем попытаемся уйти из Варшавы, — сказал Андрей. — В леса, к партизанам. Одному Казимиру будет легче скрыться от немцев.

Казимир плохо понял и спросил у Януша:

Что он говорит?

Януш повторил слова Андрея. Войтковский долго молчал, глядя на Казика. И тот, не отрываясь, смотрел на Войтковского. Казалось, они молча разговаривают друг с другом. Потом Казимир снова перевел взгляд на Андрея. Русский летчик и Януш сидели рядом. Первый — широкоплечий, высокий, с бледным от перенесенных страданий лицом; второй — худенький, маленький, подвижный. Они чем-то были похожи друг на друга. Чем? Казимир не мог уловить этого сходства. Может быть, у них было что-то одинаковое в глазах: воля, суровая решимость идти к одной цели, вера, что они придут к ней. Казимир чувствовал в себе огромную физическую силу, большую, чем у них у обоих, вместе взятых, но он понимал и другое: Януш и Андрей тоже обладали силой, непонятной Казимиру, но заставляющей его относиться к ним не так, как он относился к своим бывшим друзьям по ремеслу. Там он был главным. Там преклонялись перед его физической силой и умением вскрывать сейфы. Потому что сейфы — это большие деньги. А деньги в том мире, откуда пришел Казимир, были божком, которому молились. Русский летчик Андрей и польский разведчик Януш были другими людьми. Казимир почувствовал это еще в тюрьме. Он и сам не знал, почему, но его тянуло поближе к ним, словно их присутствие очищало его душу от налипшей на нее грязи, будто он слышал голос запоротого плетьми отца: «Иди с ними, Казимир!» Куда идти, зачем? Казимиру трудно было ответить на это. Всегда он шел только одной дорогой, опасной, но знакомой. Видел и хорошее, и плохое. Грабя, он думал: «Я мщу за отца!» Теперь он начинал сознавать: это не та месть, к которой взывал отец. Старик был бедняком, но всегда любил свою Польшу. Он говорил: «Польша — это родина. Когда-нибудь она станет другой». И вот Януш и русский летчик Андрей хотят, чтобы Польша осталась Польшей, а не превратилась в Германию. И чтобы она стала другой. Значит, с ними?

Когда вы уйдете? — спросил Казимир у Януша.

Сегодня ночью, — ответил Януш.

Казимир положил руку на голову маленького Казика и сказал тихо, но твердо:

Мы пойдем с вами.

1

Шарманка хрипела, кашляла, и, чтобы старинный вальс не был похож на похоронный марш, шарманщику приходилось подпевать своим таким же хриплым голосом. Прикрыв глаза, старик пел:

Тихо вокруг,

Лишь сопки покрыты мглой…

Вместо попугая на шарманке сидел древний ворон с обрезанными крыльями и за одну оккупационную марку или русский рубль потрескавшимся клювом вытаскивал «счастье». Когда ворон дремал, старик нагибал его голову, жесткими пальцами раскрывал птичий клюв и закладывал туда свернутую пакетиком бумажку. Потом снова подпевал:

Пусть гаолян

Вам навевает сны…

И кашляющая шарманка, и старик, и древний ворон будто пришли сюда из далекого прошлого, но сейчас никто не удивлялся этому архаизму. Бродили же по улицам, как почти полвека назад, слепые бандуристы, сидели же на церковных папертях юродивые и нищие, гремел же шашкой настоящий полицейский! Город, в котором совсем недавно кипела советская жизнь, теперь словно попятился назад, набросил на себя мантию забытого мира. Неизвестно откуда выползли, как тараканы, дамы в старинных шляпах и черных нитяных перчатках; ходили, размахивая тростями, молодчики в высоких цилиндрах; разгуливали по приморскому бульвару старушки с лорнетами на шнурках.