Майор Тюлян задумался. Прикинув так и этак, он сказал:

— В ваших рассуждениях есть своя логика. Только больно тяжело она воспринимается.

— Другого выхода нет, командир.

— Так уж и нет. Давайте-ка вещи павших в бою, составляющие семейные реликвии, учитывать и сдавать на хранение де Панжу и Жоржу Лебединскому.

— В этом есть резон, — согласился де ля Пуап. — Первым следует сдать Жану шелковый платочек Дервиля с вышивкой его матери.

— Следующее — серебряный портсигар Андре Познански с монограммой, — добавил Ив Майе. — А кому отдать авторучку Бизьена с золотым пером?

— Жан Луи Тюляну, — предписал Риссо.

— Получите, мой командир.

Майор долго печально смотрел на доставшуюся вещь, молча положил ее в нагрудный карман. По скулам комэска бегали желваки.

Генерал С. А. Худяков, вернувшись в штаб армии, собрал Военный совет.

— «Нормандцы» потеряли сразу трех лучших летчиков. Эскадрилью следует научить сражаться по нашему принципу: один за всех и все за одного. Какие будут предложения?

Слова попросил полковник С. П. Андреев, командир 404-й бомбардировочной дивизии:

— Обучить их тактике группового воздушного боя непросто. У французов некому ее показывать. А одними словами смельчаков-одиночек не проймешь.

— Где же выход? — спросил командарм.

— Приписать «нормандцев» к истребительной дивизии, пусть воюют с нашими мастерами воздушного боя. Живой пример, наглядность — лучший метод обучения.

— Генерал Захаров, как вы смотрите на это предложение? — обратился Худяков к командиру 303-й истребительной дивизии.

— Следует попробовать.

— А что думает ваш комиссар?

Встал начальник политотдела полковник Богданов:

— Здесь, товарищ командующий, двух мнений быть не может. Истребители должны летать с истребителями. Пусть им запрещено наше идеологическое воздействие, но воевать по-нашенски соратников по борьбе с гитлеризмом научим.

— Коль так, триста третья, то считайте, что отныне «Нормандия» передается под ваше оперативное подчинение.

Новость об этом привела летчиков эскадрильи в восторг. Вот когда они займутся настоящим делом! Свободная охота, кинжальные стычки с «мессами», что может быть лучше?!

17 апреля состоялся первый боевой вылет совместно с летчиками 18-го гвардейского полка. Предстояла штурмовка центрального аэродрома Сещенского аэроузла. «Якам» надлежало блокировать вражеских истребителей, пока Пе-2 будут наносить удары по четырем точкам базирования немецких бомбардировщиков. Операция сложная, имеющая далеко идущие последствия. В ее обеспечении, о чем, естественно, знали только те, кому положено, участвовали сещенские подпольщики и партизаны.

«Нормандцы» великолепно справились с возложенной задачей, проявив при этом незаурядное мужество и мастерство — уже с элементами коллективизма. Коль так, решило командование, эскадрилье можно давать больше самостоятельности. Тем более что обеспечивать авиацией все участки фронта становилось все сложнее; на счету были буквально каждый летчик и каждая боевая машина. Безусловно, совместные вылеты должны быть преобладающими. Нужно ненавязчиво, исподволь учить «нормандцев» советской школе воздушного боя. Любой урок хорош лишь тогда, когда его закрепляешь на практике.

Пришло известие, посеявшее тревогу за судьбы посланников французского мужества. Радио «Виши» передало сообщение о том, что Кейтель подписал приказ, согласно которому летчики «Нормандии» причислялись к франтирерам, то есть к партизанам, и посему в случае пленения подлежали расстрелу.

Эту новость сообщил прибывший Мирле. Сначала он рассказал о ней только Тюляну — не знал, как ее преподнести и как она будет воспринята.

— Ого, Гитлер набивает нам цену! — так среагировал комэск. — Выходит, мы уже стали ему костью поперек горла. Пошли к летчикам, расскажешь, пусть порадуются!

Эскадрилья отнеслась к услышанному так же, как и ее командир.

— Откуда же немцы узнали о нас? — погодя спросил Литольф.

— Во-первых, из вашего пребывания в СССР никто тайны не делал. Во-вторых, вы ведете в воздухе радиоразговоры на родном языке. И, наконец, в «Правде» всему миру рассказал о вас Илья Эренбург, — ответил Мирле.

— А не пленен ли кто-либо из троих невернувшихся: Бизьен, Дервиль или Познански?

— Об этом геббельсовская пропаганда ничего не передавала. Но даже если все трое погибли, их документы могли кое-что рассказать врагу.

— Как бы то ни было, — вслух размышлял Тюлян, — отныне никому из нас не улыбается перспектива попадать в плен. Фактически нам уже вынесен смертный приговор.

— Ну и что ж, — раздался слегка простуженный голос де ля Пуапа, — русские говорят, нет худа без добра. Своим приказом Кейтель вынуждает нас драться с предельной жестокостью. И мы будем так поступать.

— Правильно, Ролан! — резюмировал Тюлян.

В тот день «нормандцы» впервые самостоятельно штурмовали немецкий аэродром в Спас-Демепске. Все шло как по маслу: внезапно налетели, обрушили на землю шквал огня, подожгли несколько самолетов, благополучно взяли обратный курс. Но недосчитались Майе, того самого Ива, который лишь недавно делил имущество невернувшихся товарищей.

Тюлян бросает взгляд назад и видит ужасную картину: подбитая, вероятно, зенитным снарядом машина, оставляя за собой черный дымный след, идет на вынужденную посадку на оккупированной, изрытой траншеями территории.

Он поворачивает группу обратно, молит бога, чтобы Ив живым не приземлился: зачем дважды переживать смерть, притом последнюю — с нечеловеческими мучениями от издевательств садистов-гитлеровцев?

Но Майе тяжело ранен. У него хватает сил лишь сорвать с себя знаки принадлежности к «Нормандии», извлечь из бокового кармана удостоверение личности и все это выбросить за борт.

Группа Тюляна, встав в круг над пылающим, с горем пополам севшим самолетом, видит, как отовсюду к нему стекаются фашисты. Полоснуть бы по ним изо всего бортового оружия, так нет боезапаса. От собственного бессилия Тюлян лишь до посинения пальцев сжал штурвал.

Оккупанты прикладами разбивают остекление фонаря, извлекают истекающего кровью Ива, бросают его на броневик.

Группа Тюляна, грустно качнув крыльями, уходит домой.

Майе уже распрощался с жизнью. Но решил, что умереть всегда успеет. Избрал тактику молчания. Как будто все происшедшее отшибло ему речь. Ведь одного французского слова достаточно, чтобы понять, кто он есть.

Ив не учел только вот чего: гитлеровцам бросился в глаза трехцветный кок советского истребителя. Вражеские пехотинцы в этих тонкостях не разбирались, однако с немецкой педантичностью занесли результат осмотра машины в протокол. Молчащего пилота бросали из карцера в карцер, пока протокол не попал в руки более осведомленного следователя. И тогда Майе предъявили удостоверения личности Бизьена, Дервиля, Познански. Все они были полуобгоревшими, с пятнами крови. Майе смотрел на фотографии дорогих друзей и понимал: это все, что осталось от них.

— Вы знали этих людей?! — орет в ухо толстый, мордастый следователь.

Ив, не выражая никаких эмоций, отрицательно качает головой. Его заставляют писать ответы, да обгоревшие пальцы не держат карандаш.

Майе бросают в концлагерь для советских военнопленных, которые, в конце концов, и спасли его: под приказ Кейтеля Ив не попал.

Ничего этого не ведали «нормандцы». Разделив небогатые пожитки Ива, отдав самое ценное на сохранение в штаб, они продолжали полную тревог, трудностей и опасностей боевую деятельность.

Пришло письмо из подмосковного госпиталя о выздоровлении Робера Карма.

За ним посылают Жана де Панжа. Место во второй кабине занимает Мишель Шик, направляющийся с поручением Тюляна в военную миссию.

В Москве де Панж внезапно заболел — продуло в самолете. Он остался в госпитале, а Шик вместе с Кармом явился к Пети:

— Что нам делать?

— Лететь.