Я ушла в лесок. За всю войну, ни до, ни после, я никогда так не боялась. В лесу лежат убитые, и наши, и немцы, я одна. Из-за любого дерева может выйти немец. Слышу хруст веток, и идет наш боец. Его на передовой немного подранило, и он шел в тыл. Мне сразу стало легче на душе — это был нормальный деревенский парень, который прекрасно знал, куда идти. По дороге к нам пристало еще человек десять легкораненых. Мы вышли на берег, там был медпункт с врачом и двумя санитарами. Это был медпункт другой части, не нашей, но на войне это было не важно, и они стали принимать этих раненых. Я задержалась, чтобы записать раненых из нашей дивизии и чтобы их в штабе не отметили, как пропавших без вести. Санитары и врач приняли всех раненых, остался один. Его спрашивают: «Ты куда ранен?» — «В руку». Рукав ватника цел. Санитар полоснул кинжалом рукав его ватника, а рука тоже цела. Этот боец не был ранен, он просто сбежал. Тут я использовала весь запас нецензурных слов, что я к тому времени уже выучила, но не употребляла. Не думаю, что мои слова на него сильно подействовали, я не знаю, куда он потом подевался. Я ему приказала идти назад.
Я перешла на наш берег, раненых бойцов эвакуировали. Дальше война шла своим чередом, и этот инцидент, когда меня комполка отправил на свой берег, может даже показаться странным, но потом я узнала, что у нас чуть КП дивизии с комдивом Борщевым не накрылся. Борщев вышел из землянки, а ему навстречу немцы! Связной среагировал моментально, выскочил из землянки с автоматом и выручил комдива. Это свидетельствует о том, что после нашего первоначального успеха линия фронта была весьма неопределенной. Потом уже, встречаясь с ветеранами после войны, мы узнали, какова была обстановка на самом деле. Левее нас шла 136-я стрелковая дивизия, которая за этот бой стала гвардейской. Прорыв намечался на их левом фланге, у Шлиссельбурга, и все внимание штаба фронта было сосредоточено на этом, это было важнее всего. Мы же были на противоположном фланге советской группировки, рядом с ГЭС, и наше положение усугублялось тем, что еще правее нас был штрафбат и войска на Невском пятачке, которые должны были быть на самом правом фланге. А эти войска не достигли успеха, и самым правым флангом стали мы! Поэтому нам так сильно досталось. И дивизия до сих пор обижена, потому что это толком нигде не отражено. Когда ветераны были живы (а сейчас почти все поумирали), все считали, что нам досталось мало славы за эти бои. В этом всегда есть свои нюансы — как раз в тот самый момент, когда Борщев со своим штабом отбивался от немцев, его вызывал вышестоящий штаб, а он не откликнулся! И начальство решило, что он не должным образом командует дивизией.
Помимо всего прочего, я была секретарем комсомольской организации штаба полка, то есть занималась с комсомольцами в штабе. Как-то раз надо было провести беседы с представителями комсомольских ячеек. Надо было написать предписание, отдать связным, чтобы они разнесли по всем подразделениям штаба полка. Этих подразделений было довольно много, потому что к штабу полка относятся и связисты, и химики, и саперы, и разведчики, и канцелярия (так называемая строевая часть). И вот все они собрались, и так мне показалось забавным, что от каждого подразделения пришли по двое: мальчик и девочка. Я говорю: «Подумать только, как у нас с вами получилось: каждой твари по паре!» Они на меня все как-то странно посмотрели, мы провели беседу, а потом эти ребята-комсомольцы на меня пишут рапорт: она нас оскорбила, назвала тварями! Их снова собрали, я им провела библейский ликбез, объяснила, что тварь — это творение, то, сё, пятое, десятое — нипочем, не захотели меня простить. И успокоились они, только когда начальник политотдела объявил мне порицание, потому что он сам не очень понимал, при чем тут Библия, твари и что я ничего плохого не сделала. Вот такая любопытная история о нашем времени.
После этого в составе нашей дивизии я два раза была под Красным Бором и оба раза была ранена. В первый раз я даже не поняла, насколько это серьезно, а последствия ранения я ощущаю до сих пор — потому что меня ранило осколками в мягкое место.
В первый раз, когда мы были под Красным Бором, мы стояли на высотах. Там было несколько эпизодов. Один раз мы стали с нашей высоты свидетелями нашей танковой атаки. Как они шли и как от них ничего не осталось — все случилось на наших глазах. Как они горели, как они пытались выбраться из горящих машин, как они карабкались на нашу высоту. Какие безумные лица были у тех двоих, что до нас добрались. Мы их перевязывали. Это было очень сильное впечатление. Просидеть всю войну в каком-то штабе и участвовать в танковой атаке — это не сравнить.
Мне там еще запомнился эпизод, просто тем, что я не думала, что такое возможно, ночью мы сидели у крохотных костерков, накрытых котелками. Несколько групп бойцов. Вдруг один из них падает на спину. Его стали поднимать — убит. Что, где, как убит? Искали, искали в темноте — оказалось, крохотное проникающее ранение в череп. Мгновение — и человека нет.
Вообще, бои под Красным Бором были очень тяжелые. У меня постоянно была полная полевая сумка перевязочных пакетов и полная санитарная сумка этих же пакетов, которую мне кто-то оставил. Я все их израсходовала. Все время были раненые. Я вымоталась так, как за всю войну не выматывалась. Что же говорить о тех, кто ходил в атаку и воевал не на бумаге. Я устала так, что не то чтобы я стала бояться, — я устала от этого напряжения, я больше не могла. А поскольку обе сумки были пустые, то у меня было моральное право спуститься в полковые тылы. Вообще, меня никто на передовой не держал, но я считала своим долгом быть на передовой.
Я пошла по дороге в тыл. Шла по участку артснабжения дивизии. Немцы вели артобстрел, я на него особо не реагировала. На войне особо на это не обращаешь внимания. Вроде бьют, но снаряды падают сзади, и по огневой точке справа… Иду я мимо палаток артснабжения. Оттуда выскакивает офицер и говорит: «Заходи к нам». Я в ответ: «Мне некогда, мне надо перевязочные материалы достать». — «А у нас горячий суп есть». Этим-то он меня соблазнил. Палатки были добротные, с подкладкой, с окошками и подоконниками. Артиллеристы мне что-то горячее наливают. Я была зациклена на перевязочных материалах и зафиксировала в памяти, что у них на подоконнике лежат индпакеты. Начала кушать, обстрел продолжается, и я слышу крик с другой стороны дороги. Там был кювет, и, прежде чем зайти в палатку, я запомнила, что там стояла пушка, а под ней лежал наш боец и что-то в пушке чинил. Я схватила индпакеты, выскочила из палатки и подбежала к бойцу. У него из руки хлестала кровь. Я попыталась снять с него ремень и наложить жгут, и тут нас накрыло. Я успела подумать: «Вот тут я попалась». Отчетливо помню эту фразу. Тут артобстрел прекратился, тишина. Бойцу моя помощь уже не нужна. Я встала и по-шла по дороге. Тут ко мне подбегает этот лейтенант и кричит: «Вы ранены, вы вся в крови!» Оказалось, что меня не только ранило, но и слегка контузило, поэтому мне и показалось, что наступила тишина.
Этот лейтенант пошел провожать меня в медсанбат, я на ногах стояла. Мне надо было узнать размеры бедствия. Дальше у дороги располагалась огромная медсанбатовская палатка — пункт обогрева. Там была большая печка из бочки, бойцы сушились и сушили портянки. Их с фронта отводили по очереди обогреться и обсушиться. Запах там был такой, что человека можно было убить без всякой амуниции. Я лейтенанту сказала, что несогласна в такой палатке быть, и пошли мы дальше. Потом я узнала, что в эту палатку попал снаряд, и можно представить, что там было.
Дошли до какой-то маленькой санчасти, где были два санитара, врач и трое носилок. Я их попросила дать мне воды и вату. Они мне дали немецкий котелок, где на дне была пшенная каша, а сверху вода и клок ваты. Я начала умываться и обнаружила осколок в мочке уха. Помимо этого, вся физиономия у меня была как в веснушках. Я больше всего боялась за глаза, но они были в порядке. После этого я пошла в мою медчасть, они мне все это дело вымыли. Постепенно эти осколки вышли из кожи, последний вышел, когда дочь уже в школу пошла. То, что у меня осколок был в заднице, я никому не сказала, да и сама тогда не поняла еще.
