В. Потапова после награждения первой медалью «За отвагу» и Ольга, погибшая в разведке боем

Следующая моя медаль «За отвагу» была уже в гвардии. В наградных листах все написано не так, как было на самом деле. Когда я попала в гвардию, в 188-й гвардейский полк, меня Шерстнев представил к Красной Звезде, но комиссар сказал: «Слишком много для нее Красная Звезда будет, только что пришла в часть, и уже Красная Звезда? Дай ей медаль «За отвагу».

В январе 1944 года, когда начались бои по окончательному снятию блокады, наша рота была в авангарде. Бригада шла в основном по дорогам, а мы шли по пятам удирающих немцев, по бездорожью. Подошли к деревне, огородами начали подбираться к домам. Смотрим, между домами трое немцев бегают: один с ведром, второй с какой-то палкой, один в ведро макает палку, мажет стены домов, а третий поджигает. Дома все заколочены. Боже мой! Мы сразу атаковали деревню, всех троих убили моментально. Смотрим, там вдалеке два автобуса, в них немцы садятся. С нами разведчики были, так они сразу бросились туда, автобусы гранатами закидали, немцев много побили. Кто-то из немцев сдался в плен. Напротив нас дом стоит, уже горит. Один из разведчиков дверь открыл, туда вскочил, потом выскочил и мне что-то бросил на руки. Я открываю сверток, а там девочка маленькая, годика два! А это все зимой, у нее ножонка голенькая, я свои рукавицы сняла и ее завернула. У меня еще был большой пуховой платок — мне мама прислала, потому что до войны у меня часто ангина была. Как ни странно, за всю войну я не заболела ни разу — сколько ни лежала в снегу… Этим платком я ее закутала, говорю деду (потом разведчики еще деда старого из этого горящего дома вытащили): «Прости, дед, больше у меня нет ничего, не могу ничем помочь». В этой деревне все дома были заколочены, внутри дети и старики, и немцы бегали и поджигали их. До нашего появления они сумели поджечь несколько домов. Это то, что я видела своими глазами.

Бригада наступала по дороге, вели какой-то бой, но немцы в основном решили убегать, не принимая боя. Часть мы перебили, часть — тех, что сдались, — около сарая выстроили. А у нас в 4-м батальоне был Саша Пушкин, командир отделения. Я его сама не знала, только слышала о нем. Он дружил с одной девочкой из бригады. И его в этом бою убило. Когда она узнала: «Ой, мой Пушкин! Убили! Убили!» Схватила автомат и по этим немцам около сарая — раз очередь! Два очередь! Она была невменяемая. Ей кричат: «Перестань! Не стреляй!» Бесполезно. Потом уже командир бригады Козуненко плащ-палаткой накрыл ее и увел. Сколько она немцев там убила и ранила — не знаю. А Пушкина убили. Говорили, хороший парень был…

До Нарвы мы шли как бригада, а потом нас вывели с передовой в тыл и туда же вывели этих гвардейцев. И наши части слили, мы стали частью 63-й гвардейской стрелковой дивизии. Козуненко, нашего командира бригады, услали куда-то. Стояли мы под Нарвой, ее только в июне освободили — «котелок» нам такой немцы устроили.

Под Нарвой меня слегка ранило, осколок попал между двумя пальцами на ноге. Я перевязывать не стала и в медсанбат не пошла. К вечеру нога распухла, температура поднялась до 39°. Меня на волокуши — и в медсанбат. Врач меня осмотрел, а нога уже почернела чуть ли не до колена, и говорит: «Сейчас без ноги будешь». Я говорю: «Как это без ноги? Как я танцевать буду?» Он говорит: «Ладно, я попробую. Тут мне лекарство прислали прямо из Москвы. — А у него родители тоже врачи были. — Так что попробую на тебе». Он мне ногу перевязал и стал колоть раз в три часа. Под утро я ушла, и все было в порядке. А что это было за лекарство, я до сих пор не знаю!

Я была уже в санчасти полка, когда началось наступление на Карельском перешейке, — мы развернули санчасть на горушке, поставили палатки. Это было под Выборгом. И сразу раненые начали поступать. Отправили машину, вторую, больше нет. Остались двое тяжелораненых, отправлять не с кем. Врач Иванов меня спрашивает: «Ты знаешь Горюнова из 192-го полка?» Я, конечно, его знала, это же бывший наш врач из бригады. «Сбегай к нему, попроси его, чтобы он к нам за двумя тяжелоранеными заехал». Я побежала туда, за мной увязался один мальчишка, Верхогляд из санвзвода. Я добежала, договорилась обо всем, бегу обратно. И тут обстрел. Он мне ножку подставил, я упала, он рядом упал. Переждали, обстрел кончился. Пришли к нашей санчасти. Палатка наша накренилась, только одни убитые, никого нет. Все врачи и санитары убежали, всё бросили. Это был самый позорный случай, что мне доводилось видеть за всю войну. Что делать? Пришлось мне весь бой работать одной. Только Верхогляд со мной был, и Иванов еще пришел. Я говорю: «А ты что не убежал?» Он в ответ: «А я знал, что ты придешь, — как я мог убежать?» Он был ранен тяжело в ноги в 1941 году в бригаде, и я его вытаскивала. Так что вот так, мы втроем работали. Отправляла я раненых так: с гранатой выходила на дорогу и останавливала любую машину. Там еще в ложбине стояли артиллеристы, и им подвозили снаряды на машинах. Я туда спускалась, и если у них машина была свободная, то на ней я тоже раненых отправляла. И так дня три мне пришлось там работать. Никто не вернулся из врачей. Потом наши прорвались, пошли вперед. Тогда тишина наступила, и пришел врач Захаревич. С ним мы пошли вперед. Как раз тогда был такой случай: идем мы по дороге, а я вижу — чуть в сторонке пулемет «максим» перевернутый, и расчет лежит. Я говорю: «Пойду, посмотрю». Один убитый, остывает, а второй лежит. Я его повернула, он глаза открыл и улыбнулся мне. Я говорю: «Ну, молодец какой, даже улыбаешься!» Иванов и этот второй мальчишка подошли и на носилках его вынесли. Отправили его в тыл. Потом после Победы уже лет двадцать прошло, и в День Победы стали переименовывать русскими именами финские деревни. Одно село назвали Дымово. Ребята из дивизии спрашивают: «А почему Дымово?» В военкомате говорят: «Здесь воевали наши гвардейские части, многие погибли, в том числе геройски погиб солдат Дымов». — «Дайте адрес, откуда он». Им адрес дали, они написали туда, и вдруг ответ: «Все верно, я воевал, но не погиб, меня спасла девушка с мушкой на губе. Когда я пришел в гвардейскую часть, то врач и эта девушка осматривали нас — нет ли потертостей, еще каких-то жалоб. И тогда мне старые ребята сказали — если ранит и тебя будет перевязывать эта девушка с мушкой на губе, то ты останешься жив». Он был простой охотник. Его вызвали сюда в Ленинград на День Победы, по телевидению целую передачу о нем сделали. Он приехал и в этой передаче сказал, что сумеет узнать спасшую его девушку по мушке на губе. И меня вдруг вызывают с работы на телевидение. Я понятия не имею, зачем это. Пришла туда, смотрю, там сидят ветераны, все с орденами. Думаю — куда же я сяду? Села в уголке, рядом с другой женщиной. А я прямо с работы, даже без орденских колодок. Смотрю — Давиденко, наш бывший комполка, входит. Думаю, неужели это он такой концерт устроил? И тут появляется этот Дымов. Я его, конечно, тоже не узнала. Он прошел мимо этих женщин в орденах и говорит: «Нет, ее здесь нет». А Давиденко меня увидел и говорит: «Там дальше еще есть две женщины. Посмотрите, может быть, их узнаете». Он пошел и мне говорит: «Здравствуйте!» Мы после этого поехали в эту деревню, устроили там целый концерт. «Литературная газета» об этом первой статью напечатала, и потом пошло.

Я никогда не считала, сколько раненых я выносила. Что в наградных листах написано — я не знаю. Я даже понятия не имела, что надо считать. После войны в военкомате меня сразу спросили: «А сколько ты вынесла с поля боя? Сколько перевязала? Может, дадут Героя?» Я отвечаю: «Не знаю я, я никогда не считала. Мне хватит того, что у меня есть. Пять медалей «За отвагу» и медаль «За оборону Ленинграда».

В Эстонии отношение населения, по крайней мере к нам, было нормальное. Мы остановились в большом доме, на втором этаже — на первом была санчасть. Хозяйка с мальчишкой голодали, мы их подкармливали. Когда уезжали, хозяйка мне варежки подарила. Потом мы ликвидировали курляндскую группировку. В сорок четвертом и в сорок пятом мы там стояли, до конца войны. Берлин уже взяли, а они все еще стреляли, заразы! Сколько у нас там погибло! Командир батальона Трошев погиб за день до конца войны. Жена и дочь остались у него…