«Сто раз поможешь человеку, а один раз нет и — все содеянное будет забыто и обесценено» — этот ходячий вывод из житейской практики, который не раз долетал до Катиных ушей, к Васе отношения не имел.

— Я подсобил ему лишь раз в жизни — и он помнит об этом всю жизнь, — сказал в присутствии внучки Александр

Степанович. — Наградой мне стал преданный друг!

— Он не друг, а заинтересованное лицо, — прямолинейно возразила Юлия Александровна. И для смягчения добавила: — Оберегает колодец, из которого пьет.

— До такой степени оберегает… что ты и представить себе не можешь! — таинственно произнес Александр Степанович. — Хотя иные в подобный колодец плюют.

— Он слишком расчетлив, чтобы плевать.

— Ты многого не знаешь…

Дедушка запнулся, боясь выдать что-то не подлежащее разглашению.

Юлия Александровна, движимая тактом, не стала допытываться.

— А сколько раз ты читал его сочинения в рукописях?

— Столько же, сколько он мои!

— Но он, читая тебя, учился. А ты, читая его, учил! Понимая внешнюю бесспорность таких утверждений, Катя

все же спорила с ними. Но молча, не вслух: ее адвокатство лишь насторожило бы мать.

Катя видела, как чувство благодарности распирало Васю. И подозревала, что это тоже сердит Юлию Александровну, что она не хочет делить ни дочь, ни дедушку с посторонними.

— «Победителю ученику от побежденного учителя…» Почаще бы наши Жуковские от педагогики отваживались произносить эту фразу. Или писать на своих изысканиях, даримых ученикам, — сказал во время очередной шахматной партии Александр Степанович.

Шахматы подталкивали его к размышлениям. Вначале ходы делались быстро, почти механически — и Александр Степанович, передвигая фигуры, впадал в философские раздумья. Он продолжал философствовать и далее, если дело шло к выигрышу, а если к проигрышу, то умолкал. Вася залился клюквенным морсом и осмелился возразить:

— Чтобы Жуковский от педагогики имел основания так написать, должен проявиться и Пушкин от педагогики. Вы не согласны?

— Ну-ну?… — заинтересовался Александр Степанович. — Слишком часто ныне, наблюдаю я… — продолжал Вася, — кое-кто хотел бы написать: «Побежденному учителю — от победившего ученика». Стыдно становится. «Вот он!… Весь в этом. Застенчивый и благородный! Неужели мама не видит? Не чувствует? — про себя изумлялась Катя. — Почему верность своей „теме“ надо ставить в вину? Фанатик! Человек либо верен себе и другим, либо ни в чем не верен».

Александр Степанович считал, что Кульков давно уже следует в науке своим индивидуальным курсом. А Вася подчеркивал, что если и движется, то в фарватере, вслед за флагманом со словом «Малинин» на высоком борту.

Он так открыто и настойчиво это провозглашал, что на основе цитат из его высказываний появилось письмо без подписи, где Александр Степанович обвинялся в покровительстве, «протекционизме», а Вася назывался посредственностью и прилипалой.

Вася принял на себя тот удар из тьмы, когда не видно было ни фигуры, ни лица нападавшего. Шея его в те дни обрела несгибаемость… Он умудрился доказывать и опровергать так, что «покровитель» даже не услышал об эпопее «проверки сигнала». И не истязал себя мыслью, которая более всего преследует в период таких эпопей: кто подал ложный сигнал?

Дедушка не узнал, а с Катей, учившейся тогда в четвертом классе, Кульков неожиданно поделился:

— В твоем возрасте все легче воспринимается! Может, нервы еще не изношены? Я и выбрал из трех нервных систем вашей семьи твою. Надо же с кем-то…

Катя была ошеломлена: он верил ей! И будь она старше, может, полюбил бы ее?…

Вася в те дни не просто разговаривал с Катей — он исповедовался:

— За ложные сигналы наказание полагается. Попробуй-ка без надобности остановить поезд стоп-краном. Уголовное дело! А остановить без надобности — пусть, как и поезд, лишь на время — человеческую жизнь таким вот письмом… вроде дозволено.

Катя все яснее видела в Васе рыцаря и заступника.

Борьба, проводя внутри человека и его характера всеобщую мобилизацию, выявляет, позже думала Катя, такие возможности и способности, о которых их обладатель и не подозревал. У Васи, по ее наблюдениям, в те дни обнаружились не только отвага и верность, но сразу два непредвиденных дарования: драматургическое и режиссерское. Он придумал сюжет, даже пьесу и поставил спектакль, главный участник которого, Александр Степанович, внезапно на полтора месяца отбыл в командировку.

В неразговорчивом, чаще всего мимикой изъяснявшемся Васе Катя с гордостью обнаружила способность к самопожертвованию. Да… Любовь к нему стоило распространить на всю жизнь и унести с собою в могилу!

Правда, Юлия Александровна и тут выразила бы сомнение: «Защищая папу, он защищает себя».

«Все можно подвергнуть осуждению и осмеянию — решительно все! — сделала горестный вывод Катя. — Мама не хочет пускать чужих в нашу семью. Но разве Вася не свой? Разве он посторонний?»

Письмо без подписи не кинуло Кулькова за спасением на грудь к Александру Степановичу. И Катя могла объяснить, почему: он знал, что сердце в дедушкиной груди больное. И знал… помнил, как оно отзывается на несправедливость и подлость.

Катя тоже об этом помнила.

Официальное сообщение о том, что Катин отец более не появится, Юлия Александровна сделала в душный июльский вечер, изнемогавший от ожидания дождя так же безнадежно, как Катя изнемогала от ожидания отцовского возвращения.

— Баба с возу — кобыле легче! — резанул шуткой Александр Степанович.

— Какая же он баба? — Юлия Александровна зябко сузила и без того неширокие плечи.

— Баба! Раз побоялся приехать и объясниться.

— Почему? Он объяснился мне в вечной любви девять лет назад. А теперь письменно объяснился в отсутствии оной. И ни с кем выяснять отношения он больше не должен.

Защищая бывшего мужа, Юлия Александровна ограждала себя от унизительной жалости.

Кате было в ту пору шесть с половиной лет. И она хотела, чтобы все у нее было, как у других в этом возрасте: мама, отец. Пусть он бывал дома не часто, но Катя знала… да и другие тоже, что он все-таки есть. Она заплакала.

— Ничего, обойдемся! — бодро пообещала Юлия Александровна. Она все высказала при дочери потому, что предпочитала любую ясность туманной недостоверности. — Обойдемся!.

Даже самым убедительным утешениям дети не поддаются сразу. Они долго продолжают всхлипывать по инерции.

— Как же… мы теперь? — не слыша мать, пролепетала Катя.

— Я буду вместо него. Что, не гожусь? — пробасил Александр Степанович. И принял львиную позу. — Посмотри, какой у тебя отец. И какая у тебя мать!…

Юлия Александровна наперекор вечеру, скованному предгрозовой духотой, была в черном платье, вовсе не летнем, но гармонировавшем с ее непроходимо густыми, как у Александра Степановича, волосами — только смоляными, будто крашеными, без единой белой тропинки. Казалось, волосы были слишком обильны и тяжелы для хрупкой головки с изнуренно-бледным лицом. Но глаза, артистически выразительные, пробивавшиеся даже в потаенную мысль собеседника, уверяли, что Юлия Александровна может выдержать многое. Она хотела доказать отсутствовавшему мужу, что выдержит и то, что он на нее обрушил.

Вскоре на дачу, где Малинины снимали три комнатенки с незастекленной террасой, приехал Кульков. Он не ведал, что семья Малининых узнала в тот день о драматичном сокращении своей численности на целую четверть. Но явился так, как если бы ведал: через час после сообщения Юлии Александровны, когда все уже немного пришли в себя, он бросил в сторону Юлии Александровны взгляд, не имеющий права на восторг, но и не способный от него удержаться.

— Вы сегодня… Ну, просто нет слов! И замолчал, поскольку слов не было.

Одни убегают от горестей к людям, чтобы поделиться и посоветоваться, а верней, сбросить хоть часть душевных тягот на родных и знакомых. Другие, напротив, уединяются, чтобы призвать на помощь собственную мудрость и волю. Юлия Александровна в часы потрясений предпочитала одиночество.