Мы посыпаем красным перцем и без того острое блюдо и наливаем по стакану сухого. «В жару — отменное средство от жажды и антисептик от кишечных палочек…» — авторитетно заявляю я. Пал Палыч морщится: «Не убедил…» Он снимает со стула полиэтиленовую сумку и достает оттуда бутылку коньяку. «Ай да Паша! Когда успел?» — соображаю я, а он наливает в стаканы янтарную жидкость.
— Ну вот, — сокрушенно вздыхаю я. — Дали покомандовать, а руль все время выхватываете из рук? — В Пашиных поголубевших глазах прыгают искорки смешинок.
— Вы все правильно понимаете. Но иногда надо дать и послабление возрасту, авторитету. Вы командуйте, но рулить буду я…
— Ради бога! На здоровье. Но только не под забором!
— Вот народ! Слова не скажи, уже подхватили.
— Пал Палыч, уже весь полк повторяет!
Санников засмеялся своим негромким заразительным смехом, отмахиваясь от меня руками. Мы выпили теплой крепкой жидкости, запив ее холодным вином. Лапша была горячей, соус — острым, и надо было изловчиться, чтобы отправить в рот пряди этой обжигающей снеди…
— Кстати, о заборах… — Санников сделал передышку, воткнув ложку в лапшу. — По сути, мы с тобой сидим у самого дальнего забора Союза. И этого нам оказалось мало. Мне кажется, с этой войной восточный люд проснется у себя во дворе и станет сооружать собственные заборы и поглядывать из-за них на наши территории.
— Я тоже об этом думал. Поэтому лучше всего налить в стакан еще, чтобы голова стала чистой.
— Стеклянной?
— Да…
— Давай, Леня, за наши хрустальные головы!
— За нас.
До чего же вкусен этот лагман! Не зря на Востоке приготовлением пищи занят мужчина, как правило, молодой. Здесь требуется не только терпение, но и сноровка…
Рубашки у нас становятся совсем мокрыми, и легкое дуновение от больших пропеллеров под потолком едва освежает лицо. Наше тело — потогонный куб. Казалось, все выпитое мгновенно находит выход через поры на коже. Паша берет на себя инициативу и тащит еще одну бутылку «Белого аиста».
— А этот земляк как залетел сюда?
— Известно как, он — с крылышками…
Постепенно мы с Пал Палычем продвигаемся к черте, за которой наступает согласие с вечно враждебным миром, агрессивность которого надо преодолевать каждодневно.
Это похоже на полет: все сомнения, все страхи — позади, и только захватывающее мгновение — с тобой, и оно, это мгновение, повторится снова и будет повторяться до тех пор, пока мы живы…
Коньяк — солнечный янтарный электролит, наполняющий нас, заставляет мои заряды разбегаться по своим полюсам. Вся беда в том, что если превысить дозу — тело сгорит в жидком пламени…
— Паша, кончай ночевать, — тереблю я Санникова за плечо и прячу начатую бутылку в пакет. Его голова начинает делать опасные клевки в сторону недоеденного лагмана. Я сую ему часы к носу:
— Нас ждет аэропорт!
Пал Палыч резво подхватывается, его сонливость мгновенно исчезает.
— Все, все… Вперед, Дрозд.
Такси останавливается с визгом тормозов, едва мы показываемся на тротуаре.
— Куда, командир? — Этих ребят нашей одеждой в заблуждение не введешь…
— Аэропорт.
— Поехали! Чеки есть, товар есть?
— Нет, ничего нет.
— Эй, командир, так не бывает. Деньги хоть есть, взял с собой? А то скажешь, и денег нет… Очки у тебя красивые.
— Бери, дарю.
— Да ты что?! Вай, вай… какой хороший человек. Что надо сделать для тебя?
— Пока доставь, а там посмотрим.
«Феличита!» — несется из динамиков голос Альбано. Итальянцы в Ташкенте — в ходу. Мы несемся по улицам, возведенным после землетрясения братскими городами Союза, и теперь уже Тото Кутуньо поет «Итальяно бэро».
— Надо купить цветов, — подсказывает Санников, веки у него смежаются — лишь бы не уснул.
— Купим в аэропорту…
В аэропорту солнце палит нещадно. Это не в кафешке сидеть под тенью чинар. Золотые стрелы больно ударяют по затылку, размягчают землю и делают ноги ватными… Цветов на продажу не видно, Санников ругается:
— А, черт, не могу же я свою боевую подругу встречать без цветов…
Мы залезаем на клумбу и, стараясь выбирать самые красивые, ломаем розы.
— Подожди, сейчас нож посмотрю, — суетится Пал Палыч, мы распрямляемся — перед нами милиционер.
— Что вы делаете, товарищи летчики?
— А вы организуйте продажу, — наскакивает Санников.
— Да ради бога, пройдите за угол — там цветов сколько угодно и каких угодно…
Нам краснеть не надо, мы и так пунцовые. Извиняемся, предлагаем штрафные деньги. Но милиционер-узбек деньги брать наотрез отказывается. Я еще раз приношу ему наше «нижайшее», жму руку и спрашиваю: «А как узнал, что мы — летчики?» Отвечает: «Все сверху видишь, под носом найти не можешь. На днях тут рвали с клумбы, и тоже — летчики…»
Мы с Пашей выбираем диспозицию. Он говорит: «Давай сядем на выходе, в теньке. Как только объявят посадку, пойдем в секцию прибытия». До посадки самолета остается тридцать минут. С огромным букетом алых роз мы сидим на мраморном обрамлении фундамента рядом с выходом. Здесь тень, обдувает ветерком. Из репродукторов многоголосое эхо разносит приторный голосочек дикторши: «Рейс номер… прибывает из Москвы». Запах розового масла кружит голову, мельтешит разномастный, разноязыкий люд, покупает воду, мороженое, плюется семечками… Круженье ног, обутых в туфли, сандалии… Хоровод пестрых картинок в саду из чайных роз… Паша приложил голову ко мне на плечо, я откинулся к стенке… Проходит какое-то мгновение суетливого гомона, свидетеля непрекращающейся жизни, отдаленной от этого запаха — дивного розового амбре…
Неожиданно я открыл глаза. Рядом — женщина с двумя чемоданами. Она плакала. Я бросил цветы Паше на колени, подошел: «Что случилось? Может, помочь?»
— Случилось то, что случилось, — ответила она, и слезы ее мигом просохли. — Мне, кажется, повезло — я нашла вас.
Только теперь до меня дошло, перед нами — Надежда, жена Санникова.
— Может быть, пусть поспит? Я уже минут пятнадцать тут стою. Вы такие лапочки…
Пашино пробуждение было ужасным. Я скромно отвернулся.
Можно было только удивляться: таксист, которому я заплатил сверх счетчика, еще ждал нас, на его носу красовались подаренные мной очки.
Наше утраченное самолюбие было восстановлено в гостинице: нас ожидал стол выше всяких похвал.
Здесь было все: золотистые персики, ароматные дыни, арбузы, виноград, шампанское…
Нас могут заслать куда угодно, но кто сможет запретить устроить для себя маленький праздник?
* * *
«Все прекрасно пам-парам… Все отлично бум-бу-рум… распрекрасно там-тарам…» — пел я песню на тарабарском языке.
Повторив придуманный куплет, я присоединил к нему несколько слов из припева известной песни: «Там, за горизонтом, там, за горизонтом, там-тарам, парурам…» — и подумал, что в жизни всегда есть где-то бесконечно далекое, то, чего мы всегда ждем, — там, за горизонтом… Но неожиданно слетает откуда-то сверху белокрылая птица, и ты, переполненный янтарным солнечным веществом, плещешься, как голубь в песке… Купаешься в этом свете, брызгами бьющем через занавески, слышишь песню птиц за окном и начинаешь понимать: не надо ждать ничего, все прекрасное — в этом чудесном мгновении, в этой тарабарской радости… А завтра? Завтра будет не скоро…
Здесь, рядом со мной, родственная душа — Пал Палыч. Нет, это не просто друг — это еще и отец, и опора; я знал, что мы теперь с ним ближе, чем самые близкие родственники, и что дальше мы пойдем с ним вместе не только по этой войне, но и по всей жизни, той, которую нам отпустит судьба. Мой экипаж убежал в город, а я, слишком перегруженный этим золотом дня, сидел один за столом своей комнаты. Передо мной — начатая бутылка коньяка, желтые лимоны, зелень, белая лепешка…
Я уже чувствую свое собственное дыхание, отдающее запахами виноградной лозы.
Ну же, еще чуть-чуть… еще немножко пьянящей радости, чтобы продлить эти минуты, чтобы хоть сколько-нибудь постоять на краю восторга перед тем, как все это пропадет, сгинет, забудется, растворится, и снова явится действительность в виде серых афганских гор.
