– Мерзавец вас ударил? – спросили из кареты.

– Нет, – честно ответила Грэйн. – Я поскользнулась и упала сама.

– Он будет наказан, посвященная Локки. Обойдемся поркой, если вас это удовлетворит.

– Вполне удовлетворит, господин?..

– Посвященный Морайг Таллэк эрн-Холдэн, первый лейтенант шнявы Его Священной Особы «Прыткая». А вы, посвященная Локки?

– Грэйн ир-Марен, прапорщик 12-го полка вспомогательных войск. Следую в столицу.

– Пешком?! – в вежливо-отстраненном голосе из недр кареты прозвенело удивление. – А-а, вы, верно, ехали в той почтовой карете, что сломалась на мосту! Ну вот что: полезайте сюда. Я должен вам услугу за шкуру моего денщика; признаться, я привязался к этому бездельнику и не хотел бы видеть его повешенным. Так что, если вы снимете эту грязную шинель и дадите мне слово не болтать в пути, я подвезу вас до Речной заставы и угощу бренди, чтоб вы не померли по дороге.

– Благодарю, – отозвалась Грэйн, забираясь на подножку, – вы весьма любезны.

Восславив Локку и Морайг, она с радостью приняла предложенный серебряный стаканчик и выпила, а затем почти сразу же заснула, убаюканная мерным покачиванием экипажа и долгожданным теплом. Флотские всегда жили комфортней армейских: карета обычного морского лейтенанта оказалась даже с печкой – немыслимая роскошь по армейским меркам! – так что теперь Грэйн могла быть спокойна за свое здоровье. Что же касается безопасности пути, так она и прежде не беспокоилась на этот счет – за триста лет регулярных показательных казней Вилдайр Эмрис преступность искоренил настолько, что и впрямь невинная дева с кошельком золота могла обойти все Острова и не пострадать, так что же говорить об усталой замызганной женщине-прапорщике с полупустым дорожным мешком?

Со столь милостиво посланным Локкой попутчиком позевывающая и вздрагивающая от недосыпа Грэйн рассталась у Речной заставы, как и было обещано. Посвященный Морайг покатил дальше, одним только видом своей кареты и лошадей демонстрируя глубочайшую пропасть между армией Ролэнси и ее великолепным флотом. Довольно-таки жалко выглядящая в измятой шинели и грязных сапогах, непричесанная и немытая Грэйн не стала провожать завистливым взором этот символ недосягаемого статуса. Бессмысленно мечтать о несбыточном, надобно посвящать свои силы тому, чего и впрямь можешь достигнуть. Тем более что на оживленных даже в этот утренний час улочках предместий Эйнсли, жемчужины в островной короне, сама прапорщик ир-Марен была для многих объектом зависти.

Она предъявила подорожную полицейскому сержанту на заставе и, привычно поддернув лямку мешка, вступила на мостовую города, где не была последние пятнадцать лет. Впервые попадающий в лабиринты рабочих предместий Эйнсли, прокопченных угольным дымом и пропахших рыбой, неизбежно рискует заблудиться. Но Грэйн, к несчастью, успела неплохо изучить эти самые улочки, тупики и дворы за проклятые годы нищеты и выживания, что опальное семейство провело именно здесь. Она и хотела бы, возможно, не помнить каждый поворот Торфяной дороги, по которой сейчас шагала, но не смогла бы забыть при всем желании. От прошлого не скрыться даже под офицерским мундиром. Оно настигает внезапно, вползает в ноздри запахом горящего в очагах торфа, смолы от лодочных сараев, гонит мурашки по спине от скрипа блоков и канатов и визга пилы на верфи, врывается в уши душераздирающими пронзительными воплями девчонки-разносчицы:

– У-у-устрицы!!! А кому свежие у-у-устрицы-ы! Све-е-жие у-у-устрицы!

Грэйн старательно отвернулась от тележки юной торговки и прибавила шагу. Проклятие! Все то же, все так же: застиранное синее платье и форменный передник, отполированная ладонями до блеска ручка тяжелой скрипучей тележки, косая челка из-под выгоревшей синей косынки и тяжелый мрачный взгляд. И голос, сорванный от постоянного: «У-у-устрицы!!! Кому свежие у-у-устрицы!»

В Ролэнси нет и не может быть попрошаек и беспризорников. Суровое правосудие Вилдайра Эмриса избавило страну не только от воров и разбойников, но и от нищих и бродяг. Разумеется, методы Священного Князя в установлении законности и порядка заставляли его недругов визжать не хуже несмазанных колес рыбной тележки, однако… Даже дочери труса и предателя имели право на образование, другое дело, что после благородного пансиона женское училище третьего класса в рабочем предместье послужило для бывшей наследницы Кэдвена настоящим испытанием. Одним из первых, но далеко не последним. А вот рыбная тележка испытанием не была, она стала средством существования, и не самым плохим, во всяком случае, у Грэйн не было повода стыдиться своего труда. Но и гордиться этим она смысла не видела, равно как и вспоминать лишний раз. Она выжила, не уронив отцовской чести, и этого довольно.

Она выжила сама и не дала погибнуть матери и сестре. Вдовая Элейн с несколько неуместной для дочери торговца гордостью отказывалась принимать изменения в положении семьи, но только в той части, которая касалась будущего младшей дочери. Старшая не обижалась. Малышка Эбэйн, красотка Бэйни, как звал ее отец, конечно же, заслуживала лучшей участи, нежели торговать рыбой вразнос или наниматься в прачки. Отец бы сделал все для малышки Бэйни, но отца не стало, так что волей-неволей его место отчасти заняла Грэйн. Это было неправильно, это было ужасно неправильно, невместно, плохо. Она не должна была, никогда не посмела бы претендовать на то, что было его долгом и правом, но… Даже такой маленькой стае нужен вожак или… по крайней мере тот, кто схватится с врагом и принесет в логово добычу. На место во главе семьи она не посягала даже в мыслях. Оно навеки принадлежало Сэйварду эрн-Кэдвену и никому больше. И на самом же деле Грэйн не сделала ничего особенного, просто… Истинные ролфи могут отступить, но никогда не сдаются. Упрямая гордость и бесконечное терпение, а еще – спокойное упорство в достижении цели. Без этого волчье племя Вторых не было бы собой. Равно как и без подступающего к горлу бешенства, когда препятствие кажется неодолимым. Грэйн была истинной ролфи, и однажды оно настигло и ее. Мать продала трубку и компас. На самом деле Элейн продала все вещи, оставшиеся от мужа: его парадный мундир и золотые эполеты, его кортик с инкрустацией, его секстант и глобус… Она избавилась бы и от фамильной шпаги Кэдвенов, если б благородный клинок уже не был подпилен и сломан над головой осужденного предателя. Грэйн до рези в глазах жаль было отцовских вещей, но эти, последние… Она долго прятала компас и трубку в своем углу, под матрасом, но мать, в очередном припадке маниакальной борьбы за чистоту в доме, перетрясла ее постель и нашла припрятанное. Грэйн вернулась домой с дневной выручкой, а в косе Бэйни появились шелковые ленты. Вот тогда-то старшая барышня ир-Марен – нет, Кэдвен! – испытала то самое кровавое бешенство ролфи, которое вечно поминают волчьему племени. Она так никогда и не смогла простить матери эти лазурные, словно весеннее небо, ленты в темно-русых косах сестры, а сестре – ее радости, ее звонкого беззаботного смеха, беспечного счастливого кружения по комнате в ореоле разлетающихся прядей и шелковых всплесков лент… Даже когда взялась чинить по ночам сети соседу-рыбаку, чтоб заработать пару лишних арсов. Даже когда заработала и смогла-таки выкупить в лавке старьевщика так никому и не приглянувшиеся трубку и компас. Они и теперь были с ней, бережно завернутые в шерстяной лоскут и уложенные в шкатулку на самое дно заплечного мешка. Грэйн никогда не жалела о силах и деньгах, отданных сестре и матери, тем более что ни в учебном лагере, ни в гарнизоне форта Логан тратить жалованье было особенно не на что. Она, не задумываясь и не колеблясь ни мгновения, отдавала Элейн и Бэйни все, что только могла добыть, и даже, пожалуй, сердца из груди не пожалела бы, как Дева Сигрейн из саги об Удэйне-Завоевателе[11], но эти две вещи… Компас и трубка, они были только ее – не столько память, сколько благословение. Малая частица отца, словно отблеск его улыбки из чертогов Оддэйна.