Янко загрустил.

—

Боже мой, Гриша, — сказал он. — Как далеко от дома привёл нас Господь встречать Рождество. Хорошо сейчас дома. В церкви — крест­ный ход..

Янко тихонько запел:

Рождество твое, Христе Боже наш, Возсия мирови свет разума...

Гриша вынул флейту и начал подыгрывать. У Янко был красивый голос. Гости смолкли, слушая гимны на непонятном языке.

—

На каком языке вы пели? — спросил герр Якоб, когда Янко кон­чил.

—

Он пел по-русски, — ответил Григорий.

—              

А ты знаешь русский?

—

Знаю. А ещё и французский, чешский, турецкий и другие.

Купеческий сын удивлённо посмотрел на Григория:

—

Ты кто?

—

Странствующий подмастерье, друкарь. Зовут меня Грегор.

—

Похоже, тебе повезло, — сказал Якоб. — Месяц назад умер герр Хохберт, наш старый писарь. Он тоже знал много языков. Отец не может найти ему замену. У нас большое торговое дело, переписка с кли­ентами в разных странах. Пойдёшь к нам писарем? Если у тебя хоро­ший почерк и ты понравишься отцу, он заплатит щедро. Будешь жить в нашем доме.

—              

Я не один, — сказал Григорий. — Мы идём с другом. Янко — знат­ный кузнец.

—

Отец недавно купил в Голландии новые станки для нашей су­конной мануфактуры. Кузнец пригодится. Доберётесь до Фюрта, при­ходи прямо к нам.

Утром герр Якоб укатил в своём нарядном возке, а друзья пошли пешком дальше.

Странствовать хорошо летом. А зимой, да ещё по горным доро­гам, — не приведи Господь! В этом году зима выдалась снежная. Буран начался около полудня. Друзья уже далеко отошли от последней дере­вушки, а до ближайшего хутора оставалось часа четыре ходу.

—

Не дойдём, — сказал Янко обеспокоенно. — Как бы не при­шлось ночевать в лесу.

Но Гриша заметил на снегу красный отблеск:

—

Похоже, там костёр. Хорошо бы.

По занесённой снегом тропке друзья свернули вглубь леса. Вот и костёр. Возле огня грелись шестеро — четыре мужика и две женщины в лохмотьях. У замшелой скалы из молодых ёлок был сложен большой шалаш.

«Бродяги», — подумал Григорий.

В те годы бродяг на дорогах было много. Нередко, встретив такую шайку, друзья старались обойти её стороной. Но этих, вроде, можно было не опасаться.

Огромный грузный старик с широкой седой бородой поднялся им навстречу.

—             

Бог помощь, люди добрые... — сказал Янко.

—             

Кто такие? — строго спросил старик.

—

Странствующие подмастерья. Янко — кузнец, да Грегор — дру

карь.

Старик обернулся и толкнул бродягу, спавшего на изодранной овчине у огня:

—             

Проснись, Губерт. Этот парень говорит, что он кузнец. Спавший мужичок сел, протёр глаза изуродованной правой

рукой, подумал:

—             

Что-то я тебя не видел. В братстве?

—             

Да. Меня принял Яцек Покорни.

—             

Большой Яцек? Добро. Свои ребята, Старшой. Можно верить.

—

Садитесь к костру, братья, — сказал старик. — Жратва-то есть? У нас негусто.

Гриша вынул из сумки каравай ржаного хлеба, шматок сала и две луковицы.

—             

Отдай Берте, — сказал старик.

Женщина, хлопотавшая над висевшим на огне котлом, протя­нула руку.

—

Луковица! — обрадовалась она. — Похлёбка вкусней будет. Григорий всмотрелся в полное лицо черноволосой Берты.

«Сколько ж ей лет? — подумал он. — Лицо молодое, а руки, как у ста­рухи.

Наверно, от тяжкой работы».

Высокий мужчина в аккуратно зашитом синем кафтане, с щего­леватой узкой бородкой подвинулся, освободив удобное место возле огня:

—

Будьте как дома, — улыбнулся он. — Меня зовут Жан Леклерк. Это Гретхен — моя подружка. Это Малыш, — бродяга указал на истощён­ного паренька лет пятнадцати.

Остальных вы уже знаете. Осмелюсь спросить, какого чёрта вы ушли из Праги в разгар зимы? Подмастерья странствуют летом.

Янко улыбнулся.

—             

Понимаешь, мой друг немного не поладил с законом.

Малыш повернулся к нему:

—             

Из тюряги сбёг?

—             

Друг предупредил. Успели уйти.

—

Эвона, — протянул парень, теряя интерес. — А вот недавно из Бреславского замка, говорят, один ушёл. Там на ярмарке цыганочка танцевала. Красавица! Увидел её один богатый барин. Схватил за руку и говорит: «Пойдём со мной!». А цыганочка не хочет. Барин говорит: «Я барон, не хошь добром, силой уведу!». Тут цыган гитару отложил, как свиснет ему по роже! Нос набок своротил, челюсть сломал. Набе­жали стражники, скрутили цыгана, отвели в тюрьму. Судья определил — повесить! С вечера виселицу ставят, палач верёвку мылит. Утром при­шли, а камера-то пустая! Утёк цыган. И кандалы его железные на полу лежат, как ножом разрезанные, и решётка в окне распилена. А держали цыгана на самом верху высокой башни, не спустишься. Не иначе цыган волшебное слово знал. Улетел! Не веришь? Ей-богу, правда, мне знако­мый цыган рассказал, он врать не будет!

Янко расхохотался:

—

Гришка! Это ведь о тебе сказка! Ладно, парень, хошь волшеб­ное слово поглядеть? Против него никакая цепь не устоит.

Кузнец покопался в карманах и вынул большой зильбергрошен. Все бродяги разом придвинулись поближе к старшому. Тот внима­тельно рассмотрел монету, раскрыл зильбергрошен, показал пилку:

—             

Чистая работа. Шва-то и не заметишь.

—

Дай-ка посмотреть! — протянул руку Губерт. — Хороша пилка. Закаливал Бруно? Ну, вещь.

Старшой вновь закрыл монету и попросил Коваля:

—

Продай, друг! Нам такая пилка ох как нужна бывает. Продай! Заплачу два дуката!

Янко заколебался:

—

Хотел себе оставить. Дружок у меня влипчивый, глядишь, снова понадобится.

—             

Ты ж сам её делал! Припечёт, сделаешь новую! Продай за три. Цена правильная.

—             

Так и быть. Бери.

Старшой вынул из-за пазухи кошелёк, покопался, отдал Янко ду­каты.

—

Готово! — объявила Берта.

Жан и Малыш сняли котёл с огня и поставили в середину. Стар­шой прочёл молитву. Потом каждый из путников достал свою ложку, и все принялись за горячую похлёбку.

После обеда Старшой, Малыш и Губерт забрались в шалаш и за­валились спать. Женщины прибирались возле костра. Жан выструги­вал из чурбачка деревянную ложку.

—

А ты друкарь, Грегор? — спросил бродяга. — Грамотный, зна­чит.

—

Грамотный.

—

Может, у тебя и книжонка какая есть? Полгода не держал в руках книги.

Гриша посмотрел на него с интересом.

—

Тоже грамотный?

—

Есть немного. Магистр Сорбонны. Полаялся с архиепископом, пришлось бежать. Вот и странствую. Временами всё ж тянет к книгам.

Григорий вытащил из заплечного мешка книгу, развернул пла­ток:

—

Руки-то протри.

Жан старательно вымыл руки снегом, вытер о шейный платок.

—

Ого! «Мысли» Паскаля! Не ждал. Дашь посмотреть? Вот неча­янная радость-то. Давали мне эту книгу в Париже на одну ночь. Редкая книга. И небезопасная. Нравится?

Жан бережно перелистывал книгу, прочитывал кусок, листал дальше.

—

Да как сказать. Глубокая книга. Много верного, — подумав, от­ветил Гриша. — Но в главном я с Паскалем не согласен. Уж очень мы разнимся. Он-то монах по природе. Как отец Феодор в Афонском мо­настыре. Его только Бог интересует. А меня — мир. На земле столько хорошего... Глянь, белочка на сосне нас разглядывает. До чего мила! Смотрю на неё, и сердце радуется. А о Боге он правильно говорит. Мудро.

—

Может, ты и прав, Грегор. Я вот тоже к миру привязан. И в мо­настырь не хочу! — сказал Жан и углубился в книгу. — Хорошо пишет. Сильно!