«Сейчас уже вечер, — думал пленник. — Наверняка комендант по­лучил новые донесения о передвижении шведов. Чем дальше, тем меньше ему нужны мои показания. Надо стоять на своём».

Явился сержант и снова стал орать на Гордона, грозить факелом, требовать правды. Но было в его угрозах что-то нарочитое.

«Пугает!» — подумал Патрик и стоял на своем твёрдо. Скоро сер­жанту надоело.

—             

Упёрся, поганец! Ладно! — он махнул рукой и вышел.

Гордон полдня простоял под дыбой. Но обошлось. Рыжеборо­дый кат развязал Патрику затёкшие руки и кинул одежду:

—             

Посиди у огня. Согрейся.

Только ночью за пленным пришли стражники и отвели его в дом коменданта. Там, в маленькой комнате, под стражей, Патрик провёл пять дней. В первый не мог ни пить, ни есть. Потом понемногу пришёл в себя. В субботу тюремщик сказал, что остальных шведских пленных держат в ратуше, и что среди них — Хольштейн. Гордон сразу попросил перевести и его к ним, ибо, как писал Марло: «

Solomen

miseris

socios

habisse

Deloris

»²⁶.

Патрика повели в ратушу в разгар ярмарочного дня. Вокруг тол­пились люди. В городе многие помнили Гордона. Юношу жалели, про­тягивали деньги. Он пришёл в ратушу с четырьмя флоринами в кармане. Просидев почти неделю в одиночке, Патрик мечтал о встрече с друзьями. Думал, вместе будет куда легче.

Всё оказалось не совсем так.

В полуподвале ратуши старый друг, Ганс Хольштейн, встретил Гордона с раскрытыми объятиями. За ним подошли с приветствием се­доусый капрал Хооде и изящный, с русой бородкой, Карл фон Грюн- дорф, сын пастора из Кёнигсберга. О злоключениях Патрика они уже слышали. Ещё двое — угрюмый, заросший густой щетиной Стивенс и щуплый Михал (Майкл), полуполяк, полушотландец, — лишь поклони­лись издали.

Из левого угла камеры за новичком с любопытством следили с десяток поляков. Все они недавно были слугами у шведов.

—

Люди низкородные и незначительные, — сказал о них капрал Хооде.

Двое слуг внесли в подвал ужин. Тюремщик поставил на стол де­ревянный поднос с ломтями вязкого ржаного хлеба, по ломтю каж­дому, и принялся раскладывать по мискам густую гречневую кашу без масла и без соли.

Белобрысый, худой поляк подошёл к столу будто ненароком. И попытался слямзить горбушку. Не повезло. Капрал заметил манёвр и закатил воришке здоровенную оплеуху. Отскочив, тот принялся поно­сить Ходе последними словами:

—

Швед проклятый! Мало вы издевались над нами! И здесь свои порядки заводите. Врёшь! Не выйдет. Теперь наша власть!

Тюремщик развернулся к капралу:

—

Бунтовать!!! Да я тебя сгною.

—

Пан тюремщик! Этот парень — вор! — удивился Хооде.

—              

Он пытался украсть хлеб, — подтвердил Патрик. — Я сам видел!

Но тюремщик ничего не слушал.

—              

Лютеране поганые, пся крев! Еретики!

Он тут же ушёл к бургомистру с докладом. И пан бургомистр, не утруждая себя допросом обвиняемых, приказал отвести капрала и Гор­дона в темницу. Их подвели к дыре в полу и на верёвке опустили на глу­бину четыре-пять сажен.

—

Идите налево! — крикнули сверху.

Ощупью пленники прошли в совершенно тёмную камеру. До чего холодно! Как в леднике.

—              

До утра не доживём, замёрзнем, — заметил Фридрих.

На полу пленники нашли что-то вроде соломы, сгребли в кучу и улеглись. Каждый прижимал к себе и согревал ноги товарища.

Это была страшная ночь. Стараясь не заснуть, пленники до утра разговаривали.

Патрик рассказал о своей юности в Шотландии, о семье. Фрид­рих — о Бремене, где он родился и вырос в старом доме возле гавани. До сих пор там жил его старший брат.

Питеру досталась отцовская доля в рыболовецкой шхуне. Он, как дед и отец, ловил селёдку в Северном море. А Фридриха смолоду потянуло под знамёна Марса. Он двадцать лет отслужил шведскому ко­ролю.

Старый солдат не вспоминал былые сражения. Говорил о жене, тихой, набожной Лизхен, о дочке, что удачно вышла замуж за приказ­чика в рыбной лавке. Весной дочь родила ему внука! Назвали Фрицем, в его честь. А сын пошёл учеником к переплётчику. Слава Богу, не по стопам отца. Солдатский хлеб горек.

Не замёрзли! Утром, часов в десять, сверху крикнули Гордона и вытащили его на свет. Страшно было оставлять товарища, но через пару часов подняли и капрала. Однако их бедствия на этом не кончи­лись. На обед, как обычно, принесли блюдо пареной репы²⁷, сухой, без­вкусной, сваренной без соли и приправ. Такую и в рот не возьмёшь. А в сей день мелкая репа оказалась гнилой, изъеденной червями. Тут даже тихий фон Грюндорф не выдержал:

—             

Да что мы, свиньи что ли, жрать гнильё?!

—

Опять бунтуете, еретики! — обрадовался тюремщик, и тотчас побежал жаловаться бургомистру.

Месяц назад пан бургомистр низко кланялся, встретив любого шведского офицера, просто мёдом исходил. Нынче он всем и каждому демонстрировал свой патриотизм и ненависть к проклятым захватчи­кам:

—             

В кандалы мерзавцев!

Четверых иноземцев: капрала, пруссака, англичанина и шот­ландца Гордона —приковали за правую ногу к железной цепи, да ещё и левые руки сковали попарно.

Хольштейна, к счастью, беда миновала.

Тяжко жить на цепи. И больно, и неудобно, да и стыдно. Ежели одному понадобилось отойти к поганому ведру у двери, то и все шли с ним вместе и терпеливо ждали, пока тот справит нужду.

К вечеру в камеру торжественно вошёл пан Ян Стоцкий.

—             

Несчастный юноша! — воскликнул он с чувством. — Сердце моё обливается кровью при виде твоего столь печального состояния! Но не теряй надежды! Я уже начал хлопоты у пана маршала.

Стоцкий послал слугу за водкой и пирогами и, щедро угощая уз­ников, рассказал, что оставил квартирной хозяйке Патрика солидную сумму денег и ещё продуктов.

—

Сей благородный юноша не будет нуждаться ни в чём.

Пан даже поднял тост.

—             

За недалёкую свободу!

Больше Гордон Стоцкого не видел. А пани Марыся принесла утром горшочек бигоса, и рассказала, что пан Ян дал ей двадцать гро­шей и одного гуся. Куда как щедро! Мог и ничего не дать.

Добрая женщина жалела юношу и тайком от скупого мужа забе­гала два-три раза в неделю, приносила Патрику что-нибудь вкуснень­кое. Да ведь делили-то на пятерых. Каждому доставалось совсем по чуточке.

Холод, голод, грязь, насекомые. Да и рана Патрика на затылке гноилась. А пуще всего одолели любопытные поляки! Горожане при­ходили поглазеть на пленников, как на диких зверей, и пугали:

—

Слышали? Ваши шведы разграбили костёл Святого Духа! А в Казимеже двух шляхтянок ссильничали. Скоро мы вас всех повесим или на кол посадим по татарскому обычаю.

Пленники терпели, отмалчивались. Как-то двое пьяных горожан начали орать, что в Висьниче шведы холодом и голодом заморили пя­терых поляков:

—             

Мы вам тоже устроим!

Фон Грюнсдорф ответил с достоинством:

—             

Вы,

панове,

не правы. Пленники в Висьниче — мужланы и раз­бойники. А мы благородные солдаты. По законам и обычаям войны, принятым у христианских народов, вы обязаны хорошо обращаться с пленными.

Горожане примолкли и ушли.

Человек может притерпеться ко многому. Гордону особливо по­везло с соседом. Карл фон Грюндорф, человек образованный, знал и немецкий, и польский в совершенстве. Каждый день, с утра, Патрик занимался с соседом языками. Капрал любил шахматы, да и Карл играл отменно. Хооде слепил из жёваного хлеба фигурки, расчертил на полу доску. Гордон учился, и к концу тринадцати недель, проведённых в око­вах, начал обыгрывать своих учителей. Потом пани Марыся принесла Патрику его томик Плутарха. Мудрая книга — большое утешение.