Вороны, встревоженные звуками неожиданно грянувшего духового оркестра, так низко пронеслись над раскрытыми могилами, что пятилетняя Настя испуганно ткнулась в подол матери. А когда музыка закончилась, осторожно высунула нос и огляделась. Люди были большими. Даже очень большими. Или ей так показалось?

Сгрудившись вокруг двух гробов, они насупленно слушали оратора – роботообразного дядьку в черном костюме. Настя почти ничего не поняла из того, что он говорил. Или не запомнила. Только обрывки фраз: «Они были на передовом рубеже борьбы за социализм…», «Проявили мужество и героизм, защищая братский народ Чехословакии…», «Вечная память…». Что-то в этом роде.

Она не понимала. Настя только удивлялась, что дядька этот говорит, обращаясь и не к собравшимся людям и не к тем, кто лежал в гробах. Он обращался к огромной фотографии, на которой были двое: чуть смущенно улыбающийся отец и незнакомый блондин в военной форме, напряженно глядящий перед собой. Точно такую же фотографию, только маленькую, Настя видела дома. На обратной стороне надпись была такая крупная, что даже она смогла прочесть: «Другу Илье Шелепинскому от Сергея Дорохова». Но живым этого папиного друга Настя никогда не видела.

Отец лежал в гробу совсем как живой. Только не разговаривал. И не шевелился. Так же он замирал, когда, не желая играть в прятки, лежал на диване в своем кабинете и притворялся спящим. Тогда Настя изо всех сил дергала за руку до тех пор, пока папа не открывал глаза. Поэтому ей и сейчас захотелось подойти и дернуть отца за руку.

Но мать крепко прижимала ее к своей ноге, точно так же, как стоящая рядом женщина в черном платье – угрюмого мальчика, время от времени повторяя ему: «Не плачь, Игорек, не плачь».

Но мальчик и не думал плакать. Он смотрел исподлобья на людей, дергал носом и щурил глаза: все еще яркое августовское солнце, продираясь сквозь верхушки кладбищенских елей, било прямо в него. Он не плакал. Он был серьезен. До того серьезен, что Настя не выдержала и показала ему язык.

А потом знойный московский август взорвали автоматные залпы салюта. И она заткнула уши.

Из донесения майора Аверина:

«…августа 1968 года утром в пригороде Праги Рузина, недалеко от аэродрома, в автомобильной аварии погибли майор спецподразделения КГБ СССР Сергей Дорохов и собственный корреспондент газеты «Правда» в Чехословакии Илья Шелепинский. Семья Дорохова (жена Надежда и семилетний сын Игорь) отправлены в Москву первым утренним бортом. Документы Дорохова и Шелепинского отправлены с ними же в опечатанном пакете. Жена Шелепинского Софья и дочь Анастасия находятся в Москве и о смерти Ильи Шелепинского пока не оповещены.

Начальник полевой канцелярии особого отдела бригады

майор Н. Аверин».

Уже потом, через несколько лет, маму и Настю пригласили к отцу на работу, в редакцию газеты «Правда». Им торжественно вручил круглую жестяную коробку с кинопленкой главный редактор в присутствии строгого молодого человека, который представился майором Калягиным. На вид ему было лет тридцать.

У мамы дрожали руки. Она, ничего не понимая, вопросительно глядела на главного редактора широко раскрытыми глазами, в которых Настя читала страх. Мама давно уже ничего не боялась и тому же учила Настю, но тут что-то в ней надломилось.

– Не волнуйтесь так, – успокоил редактор. – Это всего лишь пленка. Мы давно добивались, чтобы вы получили возможность ее просмотреть. Теперь она ваша.

– Не совсем так, – вмешался Калягин. – В вашем распоряжении сутки. Завтра вернете по этому адресу, – он сунул маме листок с адресом, – и очень советую посторонним ее не показывать. Немало есть любителей все толковать по-своему.

– Да, – спохватился редактор, – это нежелательно. Мы вам раньше не сообщали, но как выяснилось, Илья Григорьевич, как и подобает настоящему журналисту, все происходившее в последний час снимал на кинокамеру. До конца снимал… До самого конца.

И еще, – редактор повернулся к столу, взял в руки маленькую коробочку и вытянулся по стойке смирно, – постановлением Верховного Совета СССР ваш муж Илья Григорьевич Шелепинский награжден медалью «За отвагу». Посмертно.

Калягин тоже вскочил и скорчил торжественную гримасу.

Мама молчала.

Уже вечером, дома, она растерянно разводила руками и сокрушалась о том, что так ничего и не смогла вымолвить в ответ. А что было отвечать? «Служу Советскому Союзу»? Не она служила, а отец. «Спасибо»? А за что спасибо? За то, что вместо мужа у нее теперь есть медаль?

Выйдя из редакции, мама тут же из уличного автомата позвонила своей подруге Наталье – администратору с Киностудии имени Горького. Настя, стоя на улице у закрытой телефонной будки, конечно, не слышала, о чем они говорили, но догадалась, что о чем-то важном. Стремительно выскочив из кабинки, мама схватила Настю за руку, и они помчались к Белорусскому вокзалу, к метро. Мама почему-то все время озиралась по сторонам, словно кого-то опасалась.

От станции «ВДНХ» они направились к выставке, на дорожках которой им постоянно попадались сонные милиционеры и необычайно сытые коровы-рекордистки, прошли к Северным воротам и оказались перед проходной, где уже ждала с пропусками в руке мамина подруга Наталья. Она осторожно провела их по тусклым коридорам мимо студий и аппаратных, мимо взъерошенных и чем-то озабоченных людей, завела в небольшую темную комнату, на одной из стен которой белел большой экран.

– Здесь можно, – сказала Наталья. – Тут нас никто не потревожит.

Она заперла дверь изнутри и вставила полученную в редакции пленку в кинопроектор. Настя уселась в кресло и приготовилась смотреть кино. Мама устроилась рядом. Затем свет погас. По экрану даже не поплыли, а поскакали улицы Праги.

По экрану скачут улицы пока еще почти безлюдной утренней Праги, потому что автомобиль, видимо, то и дело трясет на брусчатке и камера в руках репортера дрожит. Мелькают дома, подворотни, окна. Слева стремительно пролетела Староместская площадь. Снова дома, улицы, прячущиеся за деревьями, редкие встречные грузовики. Людей практически нет. Поворот. От машины вместе со своей тележкой шарахается перепуганный ранний молочник в белоснежном фартуке.

Зрачок камеры медленно поворачивается и останавливается на водителе – широкоплечем светловолосом человеке, том самом, которого Настя видела на фотографии рядом с отцом. Он напряженно смеется. Камера продолжает внимательно оглядывать салон «Фиата», но на заднем сиденье находит только бутылку воды, журналистский кофр и стопку газет «Правда».

Резкий поворот. Камера в очередной раз дергается, неожиданно выхватывая автомобильную антенну, к которой, как белый флаг, прикреплена страница «Правды». Большие дома неожиданно пропадают, возникают отдельно стоящие особняки и домики за аккуратными палисадниками. Прага закончилась.

Затем на несколько секунд на экране застывает сначала удаленный, но по мере приближения стремительно увеличивающийся дорожный указатель с белой надписью на синем фоне: «Рузине».

Машина, не сбрасывая скорость, ныряет в узкую улочку. Это уже Рузине, пригород Праги. Поворот. Еще один поворот. Камера мечется, буквально съедая дорожный асфальт и робкие деревья по сторонам улиц. Еще поворот. В объективе внезапно возникает танк с огромной красной звездой на броне. Он уже рядом.

Несколько секунд на экране остается только звезда. Огромная красная звезда. Экран гаснет.