«Какие такие ворованные хлеба инкриминируешь?! — шипит Барковский, а сам по сторонам оглядывается. — Ты, — говорит, — плешивый, ври-ври, да не завирайся».

Дружище, можешь себе представить, он меня сам, самолично, обозвал плешивым! Молиться ему на темя это надо, а он…

Сжал кулаки я под столом, молчу, от обиды губу в кровь прикусил, а в мозгу будто дятел колошматит клювом: «Плешивый! Плешивый!» Я, понятно, не Марлон Брандо и не Ален Делон, но тоже кое-какое имею о своей особе представление.

Без уважения к себе не то что человек, даже зверь жить не станет, верно я говорю, а?

«Ах ты тварюга, — говорю, — Мишка! Ты мне ноги должен умывать за «Десант на Сатурн», за то, что из мелкоты да барышников в люди выбился. Забыл, как за творческую несостоятельность хотели тебя с третьего курса вытурить, как папаня твой, директор комиссионки, мошной тряс, сынка спасая? " В общем, помутился у меня разум, запамятовал я клятву мою страшную инопланетянам, про все на свете забыл. И выложил Барковскому правду-матку насчет сатурнианцев. Все выложил, ничего не приберег, пусть, думаю, хоть правдой подавится, шельмец.

И что ты думаешь, друг ты мой душевный? Он спокойно до конца все выслушал, даже бровью не повел, а после поднялся и говорит.

«Ты, — говорит, — спятил. Чокнулся натуральным образом. Все это глупость несусветная, бред больного воображения. Тебя, — говорит, — в сумасшедший дом поместить надо, причем пожизненно, и я, — говорит, — при желании позабочусь об этом. Впредь ты мне, — говорит, — хорек плешивый, даже на глаза не попадайся!» И ушел, предатель, в тот же день упорхнул в Москву, а оттуда в свой Париж, к Брижитке размалеванной. Ну я и запил от обиды, стыда и огорчения…

Жилезин вытер платком слезы и горько вздохнул:

— Взойдет же на ум такая ерундовина: уши, мол, и впрямь собачьи…

— Не стоит расстраиваться понапрасну, — сказал я. — К примеру, у древних иранцев собака была посвящена верховному богу Ахурамазде и почиталась как священное животное.

— Спасибо, братец, утешил, — сверкнул глазами Жилевин. — Э-эх, пропади он пропадом в своем Париже! А ты, дружище, коли туда и впрямь собираешься, всенепременно полюбопытствуй на мерзкую харю Барковского. Не знаю, на кого похож я, а этот двурушник — вылитый шакал, ужасный и злой, тонко об этом сказано в древнем стихе, что ты читал.

— Обещаю тебе полюбопытствовать на шакала Барковского, — улыбнулся я и в ответ получил жалкую его улыбку.

Я осмотрелся. Старичок, разгадывающий кроссворд, исчез.

Влюбленные сидели к нам спиной, обнявшись, и смотрели на заходящее солнце. Буфетчица дремала у стойки. Больше в ресторанчике не было ни души.

— Но хоть ты-то мне, дружище, веришь? — заискивающе спросил Жилевин и потянулся за очередной сигаретой.

— Верю тебе, — сказал я. — Верю, что именно так все и было. Как ты описал. Но одна деталь для меня не совсем ясна. Как ты решился нарушить клятву? Не боишься, что они исполнят свою угрозу?

Жилевин почесал возле уха и ответил:

— Честно говоря, побаиваюсь. Но уж коли грех на душу взял, никуда теперь не денешься. Я так рассудил. Даже если они за мной и следят, допустим, то все равно с Сатурна меня козлом не сделаешь, расстояния больно велики, мильоны километров. Надо сюда им опять добираться. А здесь меня на мякине не проведешь, стреляный воробей. Я теперь за город, или в рощу, или в парк ни за какие коврижки не подамся. Буду жить в самой гуще народа. Сам понимаешь: над Москвой или даже над Судаком медуза ихняя не станет торчать, не такие они дураки.

— Ты прав, — сказал я. — Всем инопланетным экспедициям наверняка запрещено демаскировать себя подобным образом. Однако существует другой путь. Они смогут зависнуть на орбите, а к тебе командировать специалиста по преображению личности.

— Наивный ты человечек, дружище, — широко улыбнулся Жилевин. — Допустим, пришлют они кого захотят. Теперь рассуди: неужто он может объявиться в людном месте? Я ж тебе говорил, они на такс похожие, уродливы до неимоверности, я по сравнению с ними красивей Жерара Филиппа. Да если такое чучело в золотом скафандре появится, допустим, на пляже, или в магазине, или еще где — ты представляешь, какое начнется столпотворение? Если ихнему преображателю все же удастся меня силком схватить и потащить к медузе, живым ему не уйти, будь спокоен.

— Не заблуждайся относительно их уродства, — сказал я. — Скорее всего ты имел дело с роботами. Истинный облик тех, кому ты давал клятву, тебе, может быть, вообще незнаком. Кроме того, никто им не мешает — для командированного сюда специалиста изготовить скафандр, внешне абсолютно копирующий человека. Ты меня прости, я ученый, привык к логическому мышлению.

— Слаба твоя ученая логика, дружище, — отвечал, не раздумывая, Жилевин. — А машину для усыпления и переиначивания меня он за собою, что ли, поволокет? Машина эта в кубатуре больше нашего ресторана раз в пять, ученая твоя голова. Я ж видел эту машину на медузе.

— Техника совершенствуется не только на Земле, — сказал я своему удивительному собеседнику.

— Дай-ка мне еще прикурить, — попросил после некоторого раздумья Жилевин. — Гран мерси, как говорит эта перекрашенная выдра Брижитт… И все-таки классная у тебя зажигалочка. С ума можно сойти. Надо же: титановая.

— Ты прав, она титановая. Сконструирована на Титане, обитаемом спутнике Сатурна. А на самом Сатурне жизни нет, — сказал я и нажал четыре нужные кнопки на зажигалочке. За мгновение до того, как Жилевин залаял.

Второй раз в Ленинград Лавров попал лишь год спустя: не согласился тогда главный конструктор с протоколом, который привез с собой Лавров из ленинградского СКВ; разговор вышел крупный и закончился заявлением об увольнении.

Глупое, конечно, было решение — что тут скажешь? Два месяца поисков новой работы, все не то, не то… Не по душе. Да и должность… Там он был руководителем группы, считай, исполнял обязанности начальника сектора, а предлагали в лучшем случае старшего… Наконец вроде бы на месте, и машина интересная, но — ирония судьбы! И вот год спустя он снова приехал в Ленинград уточнять детали проекта с заводом, где эту машину и предстояло изготавливать, и вновь приехал без брони на гостиницу.

Обход гостиниц завершился в «исходной точке», в «России», откуда он утром начал свои жилищные мытарства. Что его заставило вмести командировочного удостоверения, на которое администраторы и глядеть не желают, протянуть «дарственный акт»? Собираясь в командировку, стал искать в столе план Ленинграда, а в нем эта забавная бумажка. Развернул, пробежал взглядом, усмехнулся… А что-то кольнуло под сердцем — стыд, что ли? Хотел было засунуть рулончик в ящик стола поглубже, не дай бог, жене на глаза попадется, а вот… оказался в кармане. И всю дорогу, все три часа в самолете, вспоминал, вспоминал… С отчаянья, видать, сунул он эту забавную бумажку администратору — сколько сегодня услышал он раз «мест нет и не будет»?

Администратор чисто механическим жестом, продолжая разговор по телефону, развернула рулончик, прижала бумагу локтем и свободной рукой, пробежала взглядом и с таким удивлением поглядела на Лаврова, что Сергей Семенович невольно покраснел: «Фу ты, какую сморозил глупость!» Он уже потянулся было за рулончиком, но тут администратор неожиданно положила трубку мимо аппарата, изумленно вздернутые брови поползли вниз, на место, что-то горькое промелькнуло на холеном и умело подкрашенном лице, которое она тут же прикрыла ладонями, и так, без движения и молча, сидела она, наверное, с минуту, если не больше, пока не загремел второй телефон.

Она отняла руки от лица — перед Лавровым опять был прежний администратор, отлично сознававший свою власть и могущество, быстрым жестом положила пищавшую трубку на место, а звеневшую сняла… И вдруг:

— Вас двухместный устроит?

Повернула голову и повторила вопрос со странной, какой-то виноватой, так не вязавшейся с ее холодно-вежливым лицом улыбкой: