И вот теперь Рассохин должен был ехать на эту реку – место заманчивое, романтичное, неизведанное, и тут же выстроилась цепь загадочных событий.

Потом Рассохин увольнялся из экспедиций еще дважды, но всякий раз отмечал странную закономерность, повторяющуюся вплоть до деталей. Три года работы на Карагаче начальство его почти не замечало: жил он зимой в общаге, под которую приспособили старый зековский барак, и ничем не был отмечен, хотя открыл самую богатую россыпь на безымянной речке выше Гнилой Прорвы. Премии и ордена достались руководству.

Но стоило лишь заикнуться об уходе, как все тут же спохватились, Стас услышал о себе много лестных слов, мгновенно получил ордер на квартиру и ключи, хотя давали их только женатым, предложение о назначении начальником отряда. И самое важное – начальник партии Гузь обещал восстановить справедливость и включить его в список соавторов научной работы по Рассохинскому россыпному месторождению – работы, которую Стас за зиму написал в одиночку и, дабы заручиться рецензиями, отдал Гузю, исполняющему обязанности старшего геолога, а тот в свою очередь главному геологу экспедиции. Оба они поправили стилистику нескольких фраз, сделали незначительные уточнения по геохимическим и спектральным анализам, и в результате фамилия Стаса оказалась на последнем месте в списке авторов, а когда работу опубликовали, то чудесным образом вовсе исчезла! На титуле значились Чурило и Гузь…

Рассохину, конечно, было обидно, но когда тебе двадцать пять и перед тобой еще открыт весь мир, а обидчикам в два раза больше и просвета почти нет, многое прощается быстро и сразу. Поэтому, несмотря на уговоры и посулы, он заявления не забрал и изготовился отрабатывать положенные две недели.

И в первый же день случилось еще одно событие: в Гнилую Прорву, где теперь базировалась партия, прилетел вертолет и вместе с приискателями привез на преддипломную практику студентку Женю Семенову. Гузь от девушек отмахивался как от чумы, в вузы даже письма писал, рисуя страшные картины похищений кержаками невест, но практикантов все равно присылали каждую весну почти на целый полевой сезон, по несколько человек, половина из которых оказывалась женского пола. Пристрастные к романтическим профессиям, чувствительные к экзотике, девчонки лезли на геолого-поисковые факультеты по головам парней. И тогда в отряде начиналось оживление: мужики впервые за зиму стирали свитерки и штормовки, каждый день брились, кто не носил бород, пользовались запашистым одеколоном, даже переставали ругаться матом и называли друг друга по именам.

При появлении Жени Семеновой нетерпимый Гузь даже не шумел, не противился, не требовал от практикантки, чтоб осталась до осени в камералке для связи, обработки прошлогодних материалов, лабораторных исследований проб и сидела, носа не высовывая. А все, что нужно для дипломной работы, получит в чистом виде и с лихвой. Даже премию…

А был таким мирным и обходительным только потому, что студентке этой перевалило за тридцать – таких уже вроде бы не похищали…

Едва появившись в камералке, Женя стала угощать всех сигаретами «Мальборо», причем делала это высокомерно-снисходительно и одновременно каждому строила глазки. По крайней мере, Рассохин это узрел, да и судя по реакции остальных, никого не обнесли сим пьянящим сосудом. Вышли на улицу покурить, и трубка Стаса сразу бросилась Жене в глаза.

– Вы очень колоритный, – тоном фотохудожника произнесла она и подняла фотоаппарат. – Курчавая борода, трубка, вздыбленный чуб…

И щелкнула его крупным планом. Рассохин и ухом не повел, но Галя сразу «заточился» на нее, без всяких знаков внимания, защебетал что-то на ушко. Следом за ним в бой за отроковицу кинулся отважный Муха: стал показывать самородок величиной с булавочное ушко и в форме груши, который давно притырил на прииске и носил как талисман. Женя кивала с завлекающей улыбкой, что-то говорила вполголоса, но в тот миг на Рассохина это не произвело никакого впечатления.

«Право первой ночи», конечно же, принадлежало начальнику отряда Репе. Однажды в отряд приняли на работу проводниками двух кержаков – отца с сыном, и за лето от них нахватались всяких старинных словечек, после чего всех практиканток, да и девушек вообще, стали называть отроковицами, а парней – отроками. Так вот, отроковицы чаще всего попадались своенравные и право выбора оставляли за собой, невзирая на право начальника. Эта же отроковица была зрелой, возрастом вровень с Репой, поэтому в успехе никто не сомневался, впрочем, как особенно-то и не завидовали: полевые романтические приключения редко заканчивались постельными или чем-либо еще более серьезным. Взаимная, даже самая сильная страсть, соответственно целомудренному времени, чаще превращалась в ночные посиделки возле индивидуальных костров, разговоры про поэзию, песни Кукина под гитару и невинные поцелуи. А Рассохину медведь уши оттоптал с детства – ни петь, ни играть не умел, зато умел слушать всяческие девичьи откровения и помалкивать.

Разумеется, Репа сразу же позвал Женю Семенову в отдельную камеральную комнатеху якобы для делового разговора. Там, как обычно, настращал злобными похитителями-кержаками и через час уже сам повел отроковицу «на размещение», то есть на временное поселение в свою квартиру под личный контроль. Приезжих студенток до начала полевого сезона обычно определяли к семейным работникам партии, чтобы и в самом деле не выкрали, да и не хотели показывать бардак в общежитии и ранить их тонкую психику зековским бараком.

Рассохин вначале отнесся к Жене равнодушно, ибо ничего эдакого, кроме возраста, в ней не заметил: казалось-то, когда Ее, настоящую, увидишь, сердце непременно екнет. А может, в это время душой был уже в Якутии, и все, что сейчас окружало, воспринималось отвлеченно, как сквозь мутное стекло. На что там обратить внимание, если отроковица хоть и рослая, длинноногая да волосы пучочком, глазки слегка навылупку, нос с горбинкой, и вроде бы из-под манящего взгляда проглядывает некий испуг пополам со скрытой задумчивостью. В общем, на первый взгляд не такая уж и привлекательная, да еще девица себе на уме. Однокурсница Аня, что ждала его на Вилюе, по сравнению с ней раскрасавицей была, только за зиму столько снимков своих прислала, что Стас в изголовье кровати всю стену ими увесил, а соседям по комнате говорил, что Аня киноактриса – ни одной полевой фотографии, все шляпки с вуальками, пилотки, банты. И до сих пор бы не снимал, если б не обнаружил, что под карточками на день прячутся клопы, чтобы выбраться ночью и пить кровь.

В общем, у Стаса ничего не шевельнулось и не екнуло при появлении Жени Семеновой. Она благополучно переночевала у Репы, наутро явилась в камералку как ни в чем ни бывало и стала завлекать взглядами Мухачева. Тот же, невзирая на претензии начальника, поддался искушению, ушел с отроковицей покурить и не возвращался полтора часа. И когда они вернулись, то оба были с мокрыми волосами – оказывается, искупались в ледяном Карагаче! Выглядели они бодро и весело, тем паче Репнин в этот день так и не появился, сославшись, что занимается подготовкой оборудования на техскладе. Отбивать отроковицу у Мухи никто не собирался, напротив, шепотком желали успеха, однако поздно вечером, когда Рассохин вышел из своего барака, чтобы посмотреть, как прибывает вода, увидел, что практикантка сидит под стальной электрической опорой на берегу возле костерка, упаковавшись в новенький спальный мешок, полученный на складе партии. Мухи нет, но рюкзачок с вещичками рядом…

– Ночевать на природе еще холодно, – предупредил он. – Ночью примораживает…

– Ничего, – буркнула она и глянула утомленно-зовущим взором. – У костра не замерзну. У меня третья практика…

– Репнин говорил, это опасно?

– А то как же!.. Что только ни говорил, чтоб к себе заманить, обольститель…

И сразу стало ясно, что у начальника отряда с отроковицей произошел конфликт, причем на известной всей партии почве – легкая добыча оказалась или с норовом, или Репа не нашел ключа, чтоб отомкнуть пояс верности.