А потом опять четыре стены, закладывающая уши тишина и скрипучий старый паркет под ногами. И в добавок ко всему – жгущая душу болезненная память, которую некому теперь было утешить. Все окружающие считали, что он так глубоко и трагично переживает смерть жены, сочувствовали, старались отвлечь, развлечь, но он уходил в круговую оборону и сильнее замыкался в себе, чувствуя, что это ни к чему доброму не приведет. Однажды Стас как-то очень спокойно подумал не о самоубийстве, а о том, как лучше это сделать, и остановился на охотничьем ружье. Наутро он вспомнил ночные размышления и от греха подальше выбросил ключи от железного шкафа с оружием в Москву-реку, дабы исключить этот маршрут минуты слабости и заставить себя жить.

Бурнашев советовал ему проверенное шоковое средство – жениться. Сам он это делал несколько раз, всю жизнь платил алименты и твердил, что моногамия ведет к вырождению, что человек относится к существам всеядным, а они парами живут по принуждению обычая или закона, и что на свете больше несчастных женщин, чем счастливых мужчин. Рассохин жениться не отказывался, и молодых одиноких женщин в окружении было достаточно, по крайней мере на факультете, однако как только он начинал смотреть на них как на потенциальных невест, а они на него как на жениха, желание в тот час же пропадало. Слишком уж все было по расчету, а он, воспитанный своим романтическим временем семидесятых, на которые пришлась юность, ждал чего-то эдакого, чтоб увидел – и сердце екнуло.

Бурнашев понимать его отказывался.

– Ты, конечно, Стас, здорово сохранился, – выговаривал он, – но должен помнить: тебе за полтинник перевалило, Ромео хренов! И шансы твои тают с каждым годом, потому что не олигарх. И это несмотря на свой козырный вид. Пока ты ковыряешься, успел бы детей нарожать!

Женю Семенову он никогда не забывал, но память эта была болезненной, запретной, неприкасаемой, как могила с сибирской язвой, раскопав которую, можно было заразиться спустя и сто лет. Образ шальной блудницы заметно стерся, покрылся пылью времени, и вовсе исчез из памяти этот эпизод с кержацким кладом. Сон подтолкнул к воспоминанию подробностей, и тогда всплыла эта бочка книг, причем так неожиданно и ярко, что он ощутил запоздалое прикосновение к мистическому.

Несколько дней Рассохин ходил очарованным и растерянным одновременно, чего еще никогда не испытывал, и как раз в таком состоянии к нему и пришла мысль съездить в Сибирь. Но даже самому себе он не хотел называть истинной причины, зачем, хотя она, эта тайная, гнетущая причина и была сейчас двигателем его жизни. Стас рассчитывал добраться до Усть-Карагача, нанять там моторку и по большой весенней воде подняться до Сухого Залома, где, по его сведениям, оставались еще две семьи промысловых охотников. Он намеревался до листвы, до летнего буйства зелени, сравнимой разве что с половодьем, с высокого уровня воды хотя бы на глазок отыскать памятные места и, если будет возможность, сходить на сосновые гривы между ленточных болот и поискать там потаенное жилище Христофора, кержака из толка погорельцев. Когда река войдет в русло, дальше зарослей по пойменным берегам ничего не увидишь, вряд ли места узнаешь, поскольку на этой реке обстановка меняется очень быстро, а продираться почти наугад сквозь соры, даже с помощью навигатора, занятие опасное, бестолковое и бессмысленное. Сибирские старообрядцы никогда возле самой реки не селились, а выбирали высокие места подальше от берега, на террасах либо вовсе на сосновых гривах и в кедровых урманах среди болот.

Кроме этого, ему хотелось посмотреть на половодье Карагача, вспомнить ту, еще не замутненную молодость, когда он с геолого-поисковым отрядом три весны подряд поднимался вверх на водометном катере, объезжая заломы по затопленной пойме, а потом все лето спускался вниз на пластмассовых обласах.

Кажется, у Рассохина начинался некий новый период возвращения к прошлому, и однажды, перебирая старые материалы еще к кандидатской диссертации, он наткнулся на вырезку из газеты, наверняка сделанную им самим, но когда и зачем, напрочь вылетело из памяти: в короткой заметке сообщалось, что пилоты вертолета лесоохраны, пролетая над долиной Карагача, заметили странный предмет, торчащий из берегового обрыва. Сначала подумали – гроб, потом рассмотрели, что он имеет круглое сечение, и приземлились. Оказалось, что это колода – долбленая домовина, в которых староверы хоронили усопших. Разочарованные летчики открывать ее не стали, но поскольку домовина вот-вот должна была сорваться в реку, решили по-человечески перезахоронить останки. Подняли их на берег, отнесли подальше в лес и принялись было копать могилу, но тут командиру экипажа показалось, что прах кержака, схороненного, поди, лет пятьдесят назад, слишком тяжел и вся домовина зачем-то была осмолена, как лодка, и крышка на смолу же посажена и деревянными гвоздями прибита. Взял он топорик и сковырнул ее, а там вместо костей оказались совершенно целые и сухие старинные книги, десятка три меднолитых икон, ладанок, подсвечников и три золотые лампадки в виде птиц.

Пилоты погрузили находку в вертолет, доставили в город и сдали в областной музей – это обстоятельство указывало на еще советские нравы и воспитание. Вертолетчиков поблагодарили и объяснили, что даже при беглом осмотре клад представляет большую ценность, ибо среди четырех десятков книг оказался пергаментный свиток длиною около двух метров с текстом на древнегреческом языке, несколько рукописных книг шестнадцатого и семнадцатого веков, две редких, Федоровской печати, и берестяные дневники старообрядцев, которые они вели в начале двадцатого века.

А дальше вообще началась мистика: в этот же день вечером Рассохину позвонила женщина из Питера и назвалась дочерью Евгении Семеновой, Елизаветой. В первый миг он даже не сообразил, кто такая Евгения Семенова, поскольку помнил отроковицу и мысленно называл до сих пор Женей, и когда сообразил, то еще некоторое время вспоминал, была ли у нее дочь.

– Это правда, вы последний, кто видел мою маму? – спросила она. – Когда работали на реке Карагач? Она была там на преддипломной практике.

– Получается, я последний, – признался Рассохин, шалея от понимания того, кто это звонит. – Неужели вы дочь Жени Семеновой?

– Да, я дочь…

– Та самая Лиза, что отняла веточку у ежихи?

– Та самая… Это мама рассказала про ветку?

– Все одно к одному! Невероятно…

– Это вы о чем?

– Мысли вслух…

– Хотела бы с вами поговорить, – голосом, не терпящим противления, заявила Елизавета. – Если удобно, я приеду на выходные.

Он согласился только потому, что не знал еще, как ко всему этому относиться, и положился на волю обстоятельств. Тем паче был еще только вторник, и оставалось время все обдумать и сопоставить. Первое, что приходило в голову, – опять же мистические сочетания возрастов: Елизавете наверняка сейчас тридцать пять, и ровно столько же было Жене, когда они загорали на отвале вскрыши пробного участка…

И только положив трубку, он ощутил толчок в грудь, как от ударной волны, и сразу же зазвенело в ушах. Звонок Елизаветы всколыхнул в сознании то, что он все последние тридцать лет жизни стремился забыть и уже почти забыл, по крайней мере редко и мимолетно касался запретного плода своей памяти. Перед глазами явственно встала картина, совершенно не поблекшая за эти годы, и даже наоборот, будто высветленная временем: он больной, почти безумный, с винтовкой в руках, а напротив – полуобнаженная блудная отроковица. Потом выстрел в упор, Женю откидывает к валежине, и она, уже мертвая, все еще улыбается, потому что мгновение назад над ним смеялась.

В тот миг ему было совсем не жаль ее, и кроме чувства мести он не ощущал никаких иных, и лишь несколько позже пришел страх и раскаяние.

Картина эта осталась в сознании настолько детальной и яркой, что Стас искренне верил в ее реальность. И только благодаря нескольким сеансам гипноза, но более жене, дару ее убеждения и увещевания этот бредовый случай постепенно облекся в пленку и стал жить в нем, как невынутый осколок у фронтовика.