И оставался еще Гамми. Сергей Звездецкий. Зачем Хоакин взял его с собой? Он не знал ответа на этот вопрос. Что-то внутри, что-то непонятное, что не умело думать, а лишь выдавало иногда совершенно нелогичные на первый взгляд, иногда даже глупые решения и настойчиво требовало их выполнения, настаивало, что к Гамми стоит присмотреться. Это чувство сидело глубоко внутри. Моралес не вспомнил ни одного эпизода, когда таинственный внутренний голос подвел бы его. Нет, такого не случалось.

И ведь на берег Хоакин пришел именно за ним. Гамми никогда не унижался, не просил ничего у Моралеса. В отличие от остальных, кто решил жить самостоятельно в пустыне. Большинство, те, кто не подох там от жары, вернулись под начало ненавистного босса. Но только не Гамми. А тут вдруг решил поклянчить канистру с водой. Понятно, что для дальнего похода. Только вот зачем он поплелся к морю? Он знал о танкере? Нет, не зря Хоакин решил следить за Звездецким.

Поэтому, когда он увидел Бублика и Гамми, конвоируемых Садехом, решение пришло само собой. Оно казалось единственно верным и не требовало доказательств своей правоты. Бублик давно раздражал Моралеса, еще со времен, когда их «Африка» была настоящей тюрьмой со стенами и камерами. Хотя, какая из них более настоящая – прошлая или нынешняя, – это вопрос.

Не любил он идиотов. А идиоты, убившие людей, вообще права на жизнь не имели. Даже в «Африке». Поэтому в тупого бугая Моралес выстрелили без тени сожаления, с некоторым даже удовольствием.

А вот с Гамми нужно познакомиться поближе. У него была возможность сделать это и не раз, но до нынешнего момента его безотказная интуиция не настаивала на этом столь уж серьезно – просто этот тип был непонятен.

До берега плыть далеко. Наверное. Здесь, в Африке, все «наверное». О чем ни задумаешься, ничего не известно точно. И так теперь по всему миру, если верить морякам. Наверное.

С начала их вояжа Гамми присел на корме, подтянув тощие ноги ко впалому животу и обхватив колени руками. Голову опустил вниз, изредка озираясь по сторонам. Скорее с простым любопытством. Не похоже, чтобы он ждал чего-то конкретного.

– Пойдем, посидим в кубрике, – сказал ему, поднимаясь на ноги, Моралес.

Гамми удивленно вскинул брови, но молча встал и, хватаясь за все подряд, чтобы не упасть от легкой качки, пошел следом за надзирателем.

Хоакин выгнал из кубрика расположившегося там с комфортом Штрайха и закрыл дверцу, ведущую на палубу. Или ее правильнее называть люком? Теперь они были в относительной уединенности. Учитывая шум мотора и плеск волн, снаружи их вряд ли услышат.

– Садись, – сказал Моралес, плюхнувшись на небольшой жесткий диванчик, тянущийся по левому борту катера. Справа был точно такой же. Он именно сказал, а не предложил. Вариант отказа не предусматривался.

Гамми плюхнулся на сиденье, явственно послышался удар костлявой задницы о плотный полиуретан.

– Звездецкий, Сергей Аполлинарьевич, – произнес Моралес, старательно разглядывая царапинки на пластиковой отделке помещения. – Заключенный номер…

– Один-три-семь-шесть, – хмуро перебил его Гамми.

Хоакин повернулся к нему, пристально всмотрелся в глаза.

– Правильно, – почти прошипел он. – Осужден, между прочим, за хранение. Только хранение, запас мизерный.

– Так точно. – Энтузиазма в голосе заключенного не было. Взгляд Гамми потух, он опустил глаза, стараясь не встречаться с застывшими ледяными радужками Моралеса.

– Для себя берег?

Гамми скривил губы, бросил мимолетный взгляд на Хоакина и снова отвернулся. Резко, будто обжегся. Моралес едва заметно улыбнулся – ему не нравилось, что заключенный не смотрит ему в глаза, но доставляло удовольствие видеть, как ему неприятно, как страшно. Давай, добрый мишка, надуй себе в штаны!

– Что же тебя не ломает? Или ты у нас стойкий, мать твою. Всем одной дозы достаточно, а ты у нас синдин на завтрак, обед и ужин жрешь, а как наркота закончится – водичкой перебиваешься?

Гамми не отвечал. Он ерзал на неудобном диване, стараясь понадежней спрятаться от взгляда надзирателя.

– Молчишь, сволочь? – Хоакин схватил заключенного за подбородок, резко развернув его лицо к себе. – В глаза смотреть! – прошипел он. – В глаза, я сказал! А молчишь ты, гнида, потому, что не для себя хранил мутаборское зелье. Для других старался, карман свой набивал. А синдин убивает. Или ты не в курсе был?! А? Отвечай, мать твою!

С заключенным произошла какая-то непонятная метаморфоза. Моралес не мог уловить, что изменилось в его облике, но он определенно стал выглядеть иначе. Звездецкий дернулся, вырвав подбородок из железного захвата Моралеса, потер вмятины, оставшиеся от пальцев, и недовольно вздохнул.

Хоакин готов был удушить его за такую дерзость. И если бы Гамми позволил себе подобное в присутствии хотя бы еще одного ублюдка из обитателей «Африки», удушил бы однозначно. Но сейчас он хотел знать. Он сам не понимал – что. Только чем дольше он думал об этом, тем больше доверял своему внутреннему голосу.

– Чего тебе от меня надо, Моралес? – с вызовом, вскинув голову, спросил Гамми.

Как он правильно сделал, что дал Звездецкому уйти. Не оставил его в лагере. Вот этот изможденный голодом патлатый недомерок мог составить Хоакину конкуренцию. Мог, но не стал. Он выбрал свой путь.

Можно было убить его. Но Хоакин не убивал просто так, без повода – это могло подорвать его авторитет. Он был деспотом, но деспотом справедливым.

Во взгляде Гамми не было и тени страха. Минуту назад он ошибся, приняв отвращение за страх. Опасение – да, было, любой нормальный человек, да и зверь тоже, опасается за свою жизнь.

Хоакин не спеша вытащил из-за пояса «дыродел» и демонстративно медленно щелкнул предохранителем. Гамми едва заметно вздрогнул в такт щелчку. Все-таки тебе, сволочь, жалко шкурки своей подпорченной. Сейчас ты мне все расскажешь.

– Мне надо знать, кто тебя прикрыл, – какой смысл юлить и говорить намеками? – Почему тебя прикрыли и что ты им за это пообещал. Расскажешь?

«Дыродел» с глухим стуком лег на жесткое сиденье рядом с бедром, Моралес скрестил руки на груди.

– И еще мне интересно, что ты делал на берегу?

Гамми покосился на оружие, отодвинулся в дальний угол кубрика и принял более расслабленную позу.

– Никто меня не прикрывал, – ответил он на первый вопрос.

– Ты знаешь, я бы мог поверить тебе, если бы не одно «но» – ты не наркоман. И никогда им не был. А уж я перевидал этих сморчков на своем веку. Пойми, Гамми, мы уже не в «Африке», мы пытаемся сбежать оттуда. И ты, и я. Мы должны быть заодно.

– Послушай, Моралес, ты вообще нормальный? Ты сам понимаешь, что говоришь: меня прикрывали. Если бы меня кто-то прикрывал, чего бы я гнил здесь вместе с тобой на этом гребаном острове? Ты не задавал себе такой вопрос? Чего ты вообще ко мне прицепился? Ты верно заметил, что мы уже не в «Африке», так что бросай свои африканские привычки.

«А может, он хочет, чтобы я его застрелил? – подумал Хоакин. – Тоскует по своему идиоту?» Да нет, вряд ли. Здесь кроется что-то другое. Но и в словах Гамми резон был. Неужели внутренний голос ошибся? Быть того не может. Моралес еще раз внимательно взглянул в лицо Звездецкого – нет, в нем определенно что-то изменилось. Взгляд? Вроде бы нет. Все на месте, но выглядеть Гамми стал как-то иначе.

Хоакин никогда не нервничал по поводу того, что придется проучить очередного проходимца. Со стороны могло показаться, что надзиратель впадал в неистовство, зверел на глазах. Кто-нибудь, не знавший Моралеса, мог решить, что он повредился рассудком. Но шоу он показывал только для устрашения, для усугубления, так сказать, исправительного эффекта. Никакого особенного возбуждения, как любили изобразить писатели в книгах о надзирателях-маньяках, никакого удовольствия от проделанной работы он не испытывал. Именно работы – и ничего большего.

Стремительным движением натренированная долгими годами рука выдернула из петли на поясе резиновую дубинку. В следующее мгновение орудие летело в пасть наглецу. Хоакин уже слышал, как зубы этого мозгляка с хрустом крушатся, проваливаясь в черную пропасть поганого рта, что посмел противоречить надзирателю. Но тут произошло нечто непредвиденное – зубов не оказалось там, где они должны были быть. Собственно, рука Моралеса не встретила вообще никакого препятствия. Дубинка провалилась в пустоту, Хоакина понесло следом, и жесткая резина с сухим стуком раздробила тонкую пластиковую панель на стене.