Из люка по правому борту выпрыгнул Цицеро, за ним последовали сержант и рядовой Мартинз.

Цицеро направился прямо по грязи к ним.

— Все внутрь! — приказал он. — Кроме вас, Стаблер.

Они вернулись в помещение. Стаблер подошла к воротам и осталась там, беседуя с сержантом.

— Ситуация, похоже, не в твою пользу, — заметил Бигмаус.

— Отвали, — ответил он.

Они ждали в аппаратной, затем пришел Цицеро и привел Стаблер и Мартинза.

— На два слова, — пригласил его Цицеро, поручив остальным отыскать в компьютерной системе всю возможную информацию о станции.

— Стаблер говорит, вы несколько напуганы, — тихо произнес Цицеро, когда они остались вдвоем в коридоре около аппаратной.

— Я в порядке, сержант.

— Сегодня утром вы так не выглядели, — сказал Цицеро.

— Я в полном порядке. И утром. И сейчас.

— Стаблер так не считает. Она обеспокоена. Говорит, сильно нервничаете.

— Никак нет.

— Пора сказать вам, Блум. Прямо сейчас. Она больше не доверяет вам.

— Я в порядке, сержант.

— Ладно, расскажите мне о той женщине, — попросил Цицеро.

Он передал Цицеро свои антиблики, чтобы тот сам просмотрел запись, и объяснил, как мог, случившееся.

— Не уверен насчет оружия у нее, — произнес Цицеро. — Она и сама-то под вопросом. Вы искали пистолет?

— Прибен искал. И Стаблер.

— А вы нет, Блум?

— Я вытаскивал ее из ямы и оказывал помощь, сержант.

— Послушайте, Блум, по-моему, это как раз тотслучай. Тот самый чертов случай. Насколько я понял из ваших ответов, вы действовали не так уж и неправильно. Но если она гражданское лицо — а выглядит она именно так, — без рапорта не обойтись. Подробнейший отчет. Она даже может претендовать на компенсацию морального ущерба, кто знает? Я вызову медиков, они возьмут у вас кровь на анализ. Вы принимали что-нибудь запрещенное?

— Никак нет.

— Точно?

— Так точно, сержант.

— И вы ничего не утаиваете от меня?

— Никак нет, сержант.

— Хорошо, Блум. Идемте, посмотрим и на нее тоже.

Он повел Цицеро к нише.

Девушки там не было. На обивке кушетки осталось небольшое пятнышко крови, и в воздухе еще стоял запах антисептического геля.

— Где она, Блум?

— Я… не могу знать, сержант.

— И никто не догадался присмотреть за ней?

Он не знал, что сказать. Ничего не оставалось, как ответить:

— Мы не догадались, сержант. Мы пытались выяснить, кто она.

— Лучше нам ее найти.

— Я сейчас же начну искать.

Цицеро покачал головой:

— Не вы, Блум.

Обернувшись, он позвал Мартинза, Прибена и Стаблер и приказал им начать поиски.

— Посидите в сторонке. Постарайтесь не вляпаться в другие неприятности, — посоветовал ему Цицеро. — Я вызову сюда медиков с вертолета, и они возьмут у вас анализ крови.

Он ушел в туалет и, расхаживая из угла в угол, постарался унять дрожь в руках до прибытия медиков. Осмотр, любой осмотр откроет все — следы уколов и прочие булавочные отметины в тех местах, где люди из корпорации брали у него образцы для анализов. Он не знал, какая часть процесса может открыться в результате анализа крови, но из всего комплекса того дерьма, который подготовил его организм к внедрению другого, что-нибудь да и отыщется.

Его загнали в угол. Он поставил на кон все и проиграл. Его карьера оказалась в месте, где пахло хуже, чем в туалетах на станции.

Было душно. От сырости и вони экскрементов тошнило. Он подошел к окну, чтобы, открыв его, впустить немного воздуха. Сетки на окнах, забитые мертвыми жуками, были прикручены намертво.

Кроме последнего окна. Там мертвые жуки валялись на полу под подоконником, потому что сетка была откреплена. Кто-то отвинтил крепления так, чтобы можно было открыть окно. И каждый раз, поднимая сетку, они тревожили жучиное кладбище.

Он открыл окно.

Запах стал еще хуже. Неодолимо хуже. Страх-змея задвигался, извиваясь, в его животе, когда он выглянул наружу.

Окна туалета выходили на мертвое пространство — то ли выгребную яму, то ли двор отбросов в тупике между крыльями станции. Прямо под окном пять человеческих трупов лежали лицами вверх, одежда к ним прилипла и застыла, кожа стала цвета белого сыра. Они так и лежали друг на друге, как были выброшены из этого окна. Черные жуки жужжали у бледных открытых ртов, поблескивали вокруг немигающих глаз или вокруг черно-красных порезов тяжелых проникающих ран.

Он отшатнулся, чувствуя, как на него, словно поезд, мчится панический страх. Окно хлопнуло, закрываясь, и его вырвало прямо на сетку, а затем еще раз на пол.

Он сплюнул и пошел к двери. Она не была заперта.

— Сержант? Сержант, это Блум. Возвращайтесь. Стаблер? «Кило-Один»?

Он вышел в коридор.

Она оказалась прямо перед ним, молодая женщина, которую они с такими предосторожностями вытащили из смотровой ямы. Она остановилась, когда он, выйдя из туалета, возник у нее на пути. Выражение ее лица было крайне сосредоточенно, но, что любопытно, без единой эмоции. Запекшаяся кровь выступала на стерильной повязке у нее на голове.

В руке она держала табельный пистолет недавно прибывшего сержанта.

И из этого пистолета она выстрелила в него.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В небе над ним кто-то улыбался. Может быть, это был Бог. Мама сказала бы, что это Бог — Бог, улыбающийся ему с неба и ждущий его, но мамы рядом не было, и он не знал, куда она ушла.

Улыбка была широкой. Она заполняла все небо. Жизнерадостная, счастливая улыбка, полная крупных белых зубов, таких больших и отполированных, что на одном из них свет преломлялся в звездочку, как это показывают в мультиках. А в уголках рта были ямочки — ямочки от улыбки.

Ему хотелось знать, где его мама.

Холодный дождь иглами вонзался в лицо. Улыбка не менялась. Вдали слышались голоса. Все это очень странно. И мамы нигде нет.

И он понял, что сейчас он напуган по-настоящему. Напуган, потому что не понимает, что происходит, и он потерялся, а мамы, чтобы найти его или хоть что-то объяснить, рядом нет.

Иногда улыбка слабела. Никто не может улыбаться так долго. Бывали промежутки, когда он не видел ничего, кроме темноты. Он не мог сказать, как долго они длились. Каждый раз, когда зрение возвращалось к нему, улыбка по-прежнему была на месте. Она никуда не исчезала, она была всегда, даже когда он не видел ее.

Это все еще было — улыбка, голоса, дождь по лицу.

Это что-то значило. Все это что-то значило. Оно имело огромное значение, но не для него.

Бедро болело. Голова болела. Интересно, где же мама?

Они вместе прибыли в этот город, выехав из дома рано поутру. Она надела свой самый лучший плащ, и он понимал, хотя она ничего и не говорила напрямую, что происходит что-то важное. То, что она надела свой лучший плащ и они выехали из дома рано поутру, что-то значило. Это имело значение, но не для него.

Они поехали поездом, а не автобусом. Это тоже имело значение. Мама сказала, что ей нельзя опаздывать, а автобусы — это ненадежно. Билеты на поезд стоили намного дороже. Мама всю дорогу сморкалась.

С поезда город видно гораздо лучше, чем из автобуса. Видно, как он разросся, то тут, то там отмеченный перышками белого дыма, поднимавшегося из фабричных труб, сверкающих на солнце, как полированные зубы.

Ему хотелось есть, но опаздывать было нельзя. Хотелось задержаться у прилавка «ПроФуд» и съесть шоколадку или булочку «Билл Берри». Но мама за руку тащила его дальше. Мама говорила, что они должны встретиться с одним человеком. Она говорила, что работа на орбитальной стройке опасна и ему придется стать очень храбрым, чтобы справиться с ней, и они всегда знали это, всегда знали об этом риске. Она говорила, что, наверное, это ужасно, но с ними все будет хорошо. Администрация позаботится о них. Вот поэтому они и должны встретиться с этим человеком.