Зачем ей скрывать это от самой себя: небезразличен он ей, и очень даже. И если он обиделся и в воскресенье не придет, это будет ужасно.

Телефон был занят. С кем он может разговаривать? Собственно говоря, они могли бы увидеться и сегодня. Если бы, например, пришел сюда… Будь у него свой автомобиль, могли бы поехать на часок. В Америке ни одна девушка не придавала бы этому значения. Более того, она считала бы совершенно нормальным пойти к нему. А если бы так…

Ответила телефонистка. Номер Таньского был свободен. Низкий, серьезный голос ответил стереотипное «алло» (совсем как в Америке!).

— Добрый вечер, пан Хенрик, — Буба сильно прижала трубку к уху.

— Добрый вечер. Кто говорит?

— Не узнаете? Буба Костанецкая.

— Вы? — удивился он.

— Огорчила вас?

—…….

— Ну, так что же вы молчите? Вы недовольны, что я звоню вам?

— И да и нет, — ответил он после минутного колебания.

— В таком случае спокойной ночи, — обиделась она.

— Нет-нет, панна Буба, позвольте мне объясниться.

— Ах, это уже неинтересно.

— Я просто счастлив, что вы обо мне помните! Я не могу передать, как я счастлив, но, с другой стороны…

— Я помешала вам? — спросила она холодно.

— Нисколько… Видите ли, я никогда не допускал, что вы позвоните мне, что вы вообще можете позвонить какому-нибудь мужчине, так, как это делают сейчас все другие девушки.

— Ага! Вы знаете, пан Хенрик, вы категорически нудны с этой своей вечной моралью. Вас должны были бросить все ваши любовницы, если у вас когда-нибудь кто-нибудь был.

В трубке воцарилось молчание. Видимо, он был озадачен и возмущен. Щеки Бубы пылали, но тот факт, что она говорила по телефону, а не с ним лично, придавал ей смелости.

— Так была у вас любовница? — повторила она.

— Панна Буба! Я с вами в такой манере и на такую тему не умею разговаривать.

— Вы считаете меня святой, лилией?

— Не в этом дело. Я не стал бы говорить об этом с мамой, сестрой и не буду говорить с вами.

— Почему?

— Потому что уважаю вас и хочу уважать.

— Так вы сделали плохой выбор.

— Как мне следует это понимать?

— Я такая же девушка, как и все другие, может быть, даже значительно хуже, а вы лицемер, и это не по-джентльменски.

— Но что?

— Если есть любовница, то нельзя пренебрегать ею до такой степени, чтобы считать недостойным уважаемых людей даже одно упоминание о ней. Вы знаете… Я думала о том, чтобы стать вашей любовницей. Я прошу вас не перебивать меня! Я думала, сожалела о том, что у вас нет машины. Мы могли бы организовать милые уик-энды. Вы мне нравитесь, я вам тоже. Все было бы замечательно. А сейчас финита! Да, ничего не вышло, а уважать меня вам не нужно, потому что я такая, как все, — распущенная, несдержанная. Но я знаю о том, что с моей красотой я всегда найду себе… партнера, да, именно партнера!

Она проговорила это на едином дыхании и была так возбуждена, что даже не могла вначале различить звуков, которые послышались в трубке. Лишь минутой позже она сориентировалась, что он… смеялся! Самым натуральным образом смеялся. Ах, что бы она сейчас отдала за то, чтобы убедить его, чтобы доказать ему, что она действительно распущенная. К сожалению, по телефону это было невозможно.

— Панна Буба, — послышался его голос, — если бы вы знали, как сильно, как глубоко я люблю вас, то не смеялись бы надо мной.

— Что?.. Что вы сказали?..

— Я люблю вас.

Буба хотела что-то ответить, но в этот момент лишилась голоса.

— Я люблю вас и знаю, что вы тоже полюбите меня. Не знаю только, как скоро, и об этом я спрошу вас в воскресенье. Хорошо? А сейчас позвольте пожелать вам спокойной ночи. Спокойной ночи, милая, чудная и единственная. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — полусознательно ответила она и, когда он уже положил трубку, она крикнула:

— Пан Хендрик!..

Но было уже поздно. Она медленно встала и подошла к зеркалу, но не видела своего отражения. Голова кружилась. Боже, как прекрасен мир!

Она села в углу в низком кресле и задумалась. Она понимала, что в ее жизнь вошло что-то новое, несоизмеримо важнее всех ее ежедневных дел, вошло, может быть, само счастье… Личное счастье единицы, которое топталось веками, преодолевая запреты… Нет, не то… Счастье находит человек в преодолении трудностей… Ах, какое ей до всего этого дело! Ее счастье было чем-то маленьким, тихим, что сладостно расплывалось в груди. И напрасно она старалась найти какие-то умные слова для определения своего состояния, напрасно пыталась как-то назвать его — действительность, которая состояла из тепла, тишины, восстановления в памяти недавнего разговора и какой-то неопределенной радости.

В дверях стоял слуга:

— Прикажете подавать?

— Что? — очнулась она.

— Уже девять. Ужин готов.

— О нет, я не буду есть.

Слуга онемел.

— Убери со стола, Ян. Я не буду есть.

— Вы не заболели, упаси Боже, вы плохо себя чувствуете?

— Да, голова у меня болит.

— Может, принести порошок? А может, вы бы все-таки съели что-нибудь легкое? Омлет с вареньем? А может, хотя бы чай с печеньем?

Она решительно отправила Яна. Как она могла есть в такую минуту! Она не была голодна, не могла быть голодной, хотя охотно съела бы ужин… Даже очень охотно. С обеда ничего во рту не держала. Нельзя же считать несколько микроскопических овсяных печений, съеденных у пани Щедронь. Но как можно думать вообще об этом сейчас!

Он, наверное, тоже сейчас сидит одинокий и мечтает о ней. Вероятно, тоже старается представить себе ее, угадать, что она чувствует, о чем думает. Какой у него был глубокий голос, когда он говорил: «Я люблю вас»!

Разумеется, с зарождения земли эти слова повторялись уже тысячекратно, но вряд ли звучало когда-нибудь в них столько настоящего чувства…

Гостиная была определенно велика для ее состояния сосредоточенности. Совершенно уединенно она может чувствовать себя только в темноте, в постели, плотно закутавшись одеялом.

Она прошла в ванную, умылась и быстро легла в постель. Прикосновение гладкой холодной простыни и тихое тиканье часов — и вот она наедине со своими мыслями, а скорее — с мечтами.

Пройдет еще несколько дней, и они обручатся. Отцу, наверное, он очень понравится. Настоящий мужчина. Отец, когда был молодой, напоминал его манерами и улыбкой. Надо признаться, что Хенрик красив. Такого мужа найти нелегко. Все подружки будут завидовать ей. Свадьба, конечно, не должна быть шумной. Он будет в пиджаке, а она в таком сером костюме, в каком была княжка Йорка весной в Арцахоне. К этому обычный фетр с тонким темно-красным шнурочком и серые туфельки на средних каблучках. Рядом с ним она будет выглядеть еще меньше, но это как раз хорошо. Прямо из костела они поедут на вокзал. «Ну да, — вспомнила она, — но ему же нужно будет переодеться!»

Собственно, об этом уже подумает мама, она ведь такая предприимчивая. А после возвращения из путешествия (потому что путешествие должно быть обязательно!) они лучше всего поселятся на хуторе Сташица. Купят себе такой домик с холлом и лестницей, с большой ванной и застекленным потолком, как у Толи Ржеусской, только с матовым стеклом, потому что оно дает более приятный свет. И каждый день по утрам она будет сама готовить ему все для ванны, для бритья, готовить одежду. Сама будет выбирать на каждый день костюм, галстук и рубашку. Он должен выглядеть всегда как с обложки журнала. Она будет вставать на полчаса раньше… Боже, как это будет замечательно!

А вечером они будут целоваться. Много, очень много, и она будет сидеть у него на коленях…