Шавловский ушел сразу же после ужина. Вскоре и Дзевановский начал прощаться, после чего встала и Анна. Щедрони не задерживали их, только Ванда полушепотом обменялась несколькими словами с Дзевановским.

— Я провожу вас, если вы не возражаете, — предложил Дзевановский, когда они оказались на улице.

Она улыбнулась ему почти игриво. Ей хотелось каким-то образом показать ему свою доброжелательность и сочувствие по поводу занятой должности. Такой эмоциональный человек, как он, должен почувствовать это сразу, без слов. Некоторое время они шли молча. Только когда повернули на Мокотовскую, Дзевановский сказал:

— У меня сложилось впечатление, что вы сочувствуете мне по поводу «Мундуса»?

Она не любила разного рода хитросплетений, поэтому не возразила.

— Видите ли, — продолжил он, — я могу только радоваться, что так случилось, что именно вы заняли это место. Прошу нас поверить мне, что я был бы глубоко несчастным, если бы получил эту должность.

— Почему?

— Я ненавижу бюро. Работа там — это что-то ужасное. Меня можно было бы пугать им, как пугают детей, что старик заберет их в мешок. Это действительно мешок.

Анна вспомнила Литуню. Нет, это невозможно, чтобы бонна пугала ее мешком. Ей строго приказано ничем не пугать девочку.

— Только детей не пугают, — заметила она громко.

— И взрослых тоже нет. Наоборот, им этот мешок представляется как предел мечтаний, во всяком случае как желаемая необходимость. Поэтому вы встретили меня у входа в этот мешок.

— Вы сказали, что… вам приятно, что это я. Не понимаю. Почему?

Они проходили мимо какого-то магазина, сверкающего неоновой рекламой, и в этом свете лицо Дзевановского показалось Анне удивительно близким, давно знакомым каждой черточкой, но в то же время отмеченным печалью.

— Почему? — повторила она мягко.

— Сложно на это дать краткий ответ. Я уже давно и напрасно пытаюсь найти в себе те конкретные понятия, на которых основывается моя тоска, а скорее, мое благоговение перед вами, перед тем комплексом различных сил, которые дают вам, таким женщинам, как вы, преимущество, безапелляционное преимущество передо мной.

Анна не могла разобраться в сложности всего этого. Она даже не была уверена, нравится ли этому интеллигентному и нервозному мужчине, а может быть, только страдающему психастенией парню.

— Выходя из кабинета Минза после получения должности, — сказала она, — я встретила ваш взгляд. Колючий, нехороший взгляд. Тогда мне казалось, что вы ненавидите меня. Обидели вы меня тем взглядом.

Дзевановский остановился и широко раскрыл глаза:

— Но это же неправда!

— Такое у меня создалось впечатление, — объяснила она. И в то же время ее охватил страх, чтобы он не посчитал ее банальной. Этот грубиян Щедронь назвал ее анатомический женщиной. Еще только не хватало, чтобы и Дзевановский составил себе о ней подобное мнение.

— Мною руководило, — добавила она поспешно, — чувство грабителя, захватившего чужую собственность. Я чувствовала себя шакалом, который, воспользовавшись невнимательностью больших и сильных хищников, ускользает стороной, унося добычу.

Дзевановский рассмеялся, отрицательно покачивая головой.

— Нет, пани Анна. Видимо, подсознание независимо от воли придало вам такой совершенный вид. Вы шли как победительница. Это было олицетворение смелой победы. Это было шествие новой жизни… Вы плохо прочли мой взгляд.

Он замолчал и шел рядом с ней, опустив голову.

— Значит, мы оба плохо прочли наши взгляды. Это забавно. Когда видишь человека в первый раз, никогда не знаешь, кто он в действительности.

— Иногда наоборот.

— И в этом случае тоже?

— Да, — кивнул он головой.

— Но я же говорю вам, что мне было тогда скорее стыдно, я была сконфужена.

— Это в вашем сознании, — прервал он, — подсознание является значительной частью нашего существа. Это мир, неизвестный тому, кто носит его в себе.

— Я здесь живу, — остановилась Анна у ворот.

— Скоро ли… я увижу вас? — спросил он, целуя ей руку.

Анна заколебалась:

— Когда… когда вы захотите этого.

— Спасибо вам.

Анна вбежала наверх, как можно тише открыла дверь и прошла в свою комнату. Раздеваясь, она думала о том, есть ли какое-то глубокое чувство между Вандой и Дзевановским или только мимолетный роман.

Дзевановский еще стоял с минуту на тротуаре и курил, как бы ожидая возвращения Анны. Он был искренен с ней, говоря, что она произвела на него сильное впечатление, и он действительно не мог проанализировать это странное чувство. Он никогда не охотился на женщин. Если такое определение охотников допустимо, то, скорее, он бывал зверем, но и это случалось крайне редко. Дзевановский избегал женщин, а они обращали на него столько внимания, сколько может привлечь к себе мужчина, абсолютно лишенный агрессивности и притом бедный. Он не стыдился своего скромного материального состояния. Его отношение к деньгам всегда выражалось полным безразличием, поскольку пособия в двести злотых, которое он получал от тетушки на основании каких-то родственных отношений, собственно говоря, было достаточно для необходимых затрат. Ничто не заставляло его искать способы увеличения бюджета. Правда, несколько раз он делал попытки в этом направлении, но были они или результатом нажима, вызванного тетушкой, время от времени впадавшей в амбиции, или по желанию женщины, которая усматривала в нем непризнанного гения.

Честно говоря, ему нравилось это принуждение, и он поддавался очередному нажиму без сопротивления до тех пор, пока данный план не перечеркивался силой обстоятельств. Одним из основных факторов всех его неудач было, несомненно, его хроническое отсутствие воли, и Дзевановский давал себе в этом отчет.

— Моя воля — незаряженный аккумулятор, — сказал он как-то Ванде. — Напряжение этой воли выражается ничтожным током, неспособным ни к постоянному действию, ни к внезапному взрыву.

А Ванда как раз меньше других женщин умела и хотела подпитать его энергию. Она, правда, иногда говорила:

— Тебе нужно написать исследование об интеллигенции. Обязательно займись этим.

Но уже назавтра она забывала об этой необходимости и просила, чтобы он сделал новый перевод Гомера или добился должности в «Мундусе». Импульсы были слабыми и разных направлений, поэтому не давали никаких результатов. А Дзевановский чувствовал, что под воздействием иного, более сильного и последовательного влияния нашел бы достаточно сил для той или иной деятельности. Ванду, однако, это не интересовало. Ей хотелось иметь его для себя, исключительно для себя, чтобы он всем своим существом концентрировался на их связи, чтобы думал для нее и возле нее, чтобы она была как бы антенной для его чувств и мыслей. Просто, как утверждал ее муж, была дионеей, таким экзотическим липким цветком, который ловит своими лепестками неосторожных насекомых и питается ими. Ванда и представляла собой дионею, прекрасное насекомоядное растение, которое питается посредством раскрытого цветка. Раскрытые уста для поцелуя, раскрытые красные влажные уста, когда она слушает кого-то. В ее лености, в ее медленных движениях и в бессильно звучащем голосе таилась та неведомая, необъяснимая сила, которая парализует, гипнотизирует, притягивает.

Дзевановский, по крайней мере, не стремился освободиться от ее ауры. Он не любил ее, хотя чувствовал блаженство принадлежности, а если бы она любила его, можно было бы сказать, что он только позволял любить себя. Однако сантименты Ванды он никак не мог бы назвать любовью. Это было что-то совсем иное, что можно было бы назвать эксплуатацией, если бы это слово не было таким жестоким. В своем стремлении к постоянному анализу Дзевановский тысячи раз углублялся в лабиринт тех нитей, которые сплетались в узел их романа. Неутомимо идя вдоль каждой ниточки, он находил бесчисленные клубки и бережно размещал их в неисчислимых ящичках, но, когда уже, казалось, все было готово, внезапный порыв Ванды, один ее неосторожный взгляд или слово разбивали в прах всю конструкцию. И снова было непонятно, что зачем, где чего начало и в чем смысл. Был он, правда, наблюдательным, чтобы обнаружить источники перемен Ванды. Соприкосновение с каждым человеком, с каждой книжкой, с каждым событием отзывалось в ней тотчас же, как на чувствительном клише.