— Тобой движет пессимизм, — вздохнула Анна.

— Нет. Во мне говорит страх перед ответственностью.

— Ответственностью перед кем?

Он нахмурил брови и опустил голову:

— Не знаю.

Он произнес это таким голосом, точно переживал огромное страдание. Каждый раз, когда он произносил эти слова, Анне казалось, что они причиняют ему невыносимую боль, хотя вокруг было светло, солнечно. Ботанический сад был наполнен запахами июля. Издалека долетал шум живого веселого трудящегося города. Рядом с ним была она, любящая и любимая. Они сидели, прижавшись друг к другу, под большим раскидистым каштаном, ветки которого раскачивались спокойно и торжественно, создавая ветер.

И что он хотел узнать еще и зачем?..

Она провела ладонью по его лбу и подумала, что, познакомившись с Литуней, он обязательно полюбит ее и не будет смотреть на нее испуганными глазами. Может быть, тогда исчезнут его печальные мысли, которые, вероятно, родились оттого, что в глубине души ему, видимо, хотелось иметь ребенка, но он не может и боится, что уже никогда не сможет.

Это было уже давно, но в памяти Анны осталось каждое его слово, каждый взгляд в то июльское воскресное утро. И сейчас, склонившись над бумагами, над бездушными чужими бумагами, она вспоминала.

— Кто знает, — сказал он, — может, ты во сто крат умнее меня.

— Не смейся, — возмутилась она.

— Ты и твоя дочурка… Литуня. Потому что, может быть, мудрость только в простоте. И не все ли равно, в сущности, что является причиной, а что следствием?

— Мне с тобой следует быть очень осторожной, — рассмеялась она — Из каждого высказывания ты выстраиваешь целые философские системы. Даже из мнения Литуни… Но сейчас я скажу тебе такое, с чем ты уже ничего не сможешь сделать. Вот послушай. Когда я с Литуней была в Познани в зоологическом саду и показала ей ужа, она спросила: «А если уж хочет помахать хвостом, то в каком месте начинает?»

— На вопросы детей, — рассмеялся он, — редко можно найти ответ. Они все талмудисты и схоласты.

— Да нет! Они очаровательные создания! — воскликнула она в отчаянии.

Он задумался и шутливо ответил:

— Я по себе не чувствую этого.

— Почему по себе?

— Потому что у меня к тебе чувство как у ребенка к матери, однако я не отношу себя к очаровательным созданиям.

— О, ты страшное чудовище, — сказала она громко и одновременно задумалась. Действительно, в их отношениях есть что-то сыновнее и материнское. Но это объясняется очень просто. Каждая женщина относится к близкому ей мужчине с определенным оттенком материнской заботы. И тем более это должно проявляться в отношении к такому непрактичному мужчине, как Марьян, нуждающемуся в постоянной опеке.

Сейчас, когда приезжает Кароль с Литуней и когда ей нужно будет посвятить им много времени, ей с трудом удастся выкроить несколько минут, чтобы заняться его делами. К тому же и в «Мундусе» начинается сезон осенних экскурсий.

С каждым днем прибавлялось работы, а теперь, когда Минз стал контролировать почти все, что она делала, значительно больше внимания следовало уделять даже мелочам. Она и без того работала с врожденной добросовестностью и с той обязательностью, которая была у нее в крови, но сознание того, что какой-нибудь недосмотр даст повод Минзу прицепиться к ней, создавало определенную нервозность в работе.

Очень много возникало у нее проблем со служащими. В бюро не прекращались сплетни, интриги, взаимные оскорбления, вытекающие не столько, может, из зависти, сколько из самого факта постоянного пребывания вместе. Не раз ей приходилось уговаривать, мирить подчиненных или делать им замечания, выслушивать их доверительные горькие исповеди и жалобы. Спустя какое-то время она уже хорошо знала личную жизнь не только каждого работника своего отдела, но и всего «Мундуса». Тот дрался с женой и пришел поцарапанный; другой почти голодал, потому что купил в рассрочку участок в Песочном; у кого-то был жених, а она ходила по кинотеатрам с другим. И вообще в бюро каждый делал что-нибудь кому-нибудь назло: переворачивал вверх ногами картотеку, замазывал самые важные позиции в карточках, курил мерзкие папиросы или рассказывал несуществующие вещи о коллегах.

Атмосфера в бюро, как она заметила, зависела в основном от двух факторов: от погоды и от даты выплаты зарплаты. Чем дальше было от первого числа и чем хуже погода, тем более язвительной и наэлектризованной становилась атмосфера.

Все это, конечно, касалось Анны, так как не только отражалось на производительности труда, но и на ее собственном настроении. Она успела отметить, что туристический отдел лучше и энергичнее всего работает на протяжении нескольких дней после большого конфликта, когда все рассорятся, не разговаривают и только ждут, как бы поймать друг друга на ошибке, опоздании или неточности. Анна, однако, в такие дни чувствовала себя несчастной. Она не умела дышать в такой тяжелой атмосфере и старалась привести всех к какому бы то ни было согласию.

Анну любили настолько, что доходившие до нее сплетни о ее личных делах не носили слишком злой характер. Мужчины ухаживали за ней умеренно и с уважением. У женщин не было повода для ревности, так как она всегда старалась одеваться очень скромно и ни с одним из сотрудников не кокетничала. В бюро, естественно, было несколько пар, более или менее результативно заключивших союз, что, разумеется, никоим образом не удавалось спрятать от косых взглядов такого небольшого коллектива и составляло тему многих догадок. Эти пары были под особой опекой Анны. Это вызывало доброжелательность по отношению к ней со стороны пар, но зато среди одиночек у нее было несколько не то чтобы врагов, потому что это слишком сильное определение, но недоброжелателей.

Сама она не переносила двоих: панну Фукс, стареющую кислую истеричку, и пана Конткевича, галантного младенца с прыщеватым лицом, хвастающегося своими знакомствами среди аристократии. Сколько бы раз по каким-либо делам она ни проходила через бюро, всегда пользовалась случаем задержаться возле их столов и проверить, что они делают и как. Поскольку каждая такая остановка требовала оправдания, а не всегда находился соответствующий предлог, она делала им замечания и напоминания, причем в тоне, не допускающем возражений.

Однажды они пожаловались Минзу, и тот спросил ее, правда ли, что она травит Конткевича и панну Фукс. Разумеется, она возразила, но не могла им этого простить и добавила:

— Я постараюсь доказать пану директору, что не только не травлю их, но что до сего времени покрывала многие допущенные ими ошибки.

— Как это вы покрывали?

— Исправляла их сама.

— Весьма разумно, вы же отвечаете за результаты работы в своем отделе.

Анна почувствовала себя уязвленной.

— Я готова нести всю полноту ответственности, но при условии, если доверяю данному сотруднику. Так вот панне Фукс я абсолютно не доверяю. У нее куриная память, и она делает массу ошибок. Пан Конткевич пишет на работе письма, а в его картотеках господствует хаос.

— Об этом следовало мне сказать раньше, — скривился директор.

— Я надеялась навести порядок самостоятельно, но если мои напоминания сочтены за травлю, то не вижу смысла продолжать.

— Поэтому вы настаивает на увольнении Фукс и Конткевича?

Анна, не задумываясь, ответила:

— Да, пан директор.

— Хорошо… Хм… Вы смогли бы в ближайшие дни представить конкретные случаи?

— Как вам угодно.

На следующий день после состоявшегося разговора она все-таки задумалась: в сущности, это двое были не хуже других работников, у которых то или иное было не в порядке. Она медлила с представлением Минзу доводов в надежде, что он забудет и все останется по-прежнему. Однако Минз не забыл. При каждой возможности он возвращался к этой теме, домогаясь обещанных доводов. И хотя это раздражало Анну, хотя она усматривала в поведении Минза проявление злого характера, тем не менее она должна была сдержать слово, что не составляло особого труда. Несколько повторившихся один за другим случаев привели к неизбежному результату: накануне первого числа Конткевич и Фукс получили расчет.