Гасли звезды. Их заливал бледно-зеленый рассвет.

— На востоке небо становится серебристым, — сказала Анна.

Он заметил, что они стоят возле ее дома. Он хотел попросить ее, чтобы она ничего сейчас не говорила, чтобы оставила ему возможность размышлять, чтобы не конкретизировала того, что в соприкосновении может потерять свой глубокий смысл. «Смысл правды, — мысленно сформулировал он, — вне конкретного… Нет, нет… только не анализировать сейчас, не думать, не искать. Нужно найти в себе силы, чтобы заставить мозг не работать».

— Пан Марьян, — обратилась Анна.

Он посмотрел на нее. Широко открытые глаза смотрели светло и искренне.

— Пан Марьян… Вы так мудры…

— Нет, нет… — прервал он, пораженный тем, что банальным замечанием она отнимет у него все, — я прошу вас ничего не говорить.

— Я должна, — она чуть-чуть улыбнулась, — я должна сказать вам, что существуют вещи, которые трудно принять… В юридическом кодексе есть защита для тех, кто по незнанию вины… Ведь вы ничего не знаете обо мне.

— Боже, зачем вы говорите! — он сжал руки.

— Я должна.

— Пани Анна!

— Закончу уж. Так вот я знаю только то, что вы ничего не говорили мне. Это было так неожиданно, и, возможно, вы сами захотите об этом забыть.

Как же мог он ей объяснить, что произошло что-то неизмеримо большое? Он начал говорить, рассказывая о своей внутренней перемене, о том, что и сам понять не может тайны неожиданного открытия, что благодарен ей за все это и ничего от нее не желает, ни о чем не просит.

Она молча слушала.

— Вы понимаете меня?

— Мне кажется, да, — прошептала она после минутного колебания.

— Спасибо.

Она подала ему руку и сказала:

— Это так странно… Какое же маленькое место в этом всем занимаю я… оно и так для меня велико… Я теряюсь в этом… Умоляю вас, забудьте… нет… нет, не то, обдумайте все… До свидания…

— До свидания.

— Уходите сейчас, — она нажала кнопку звонка на калитке.

— Я подожду, пока откроют.

— Нет-нет, я прошу вас, уходите, — настаивала она, волнуясь.

— Как вам угодно.

Он снял шляпу, поклонился и уже был за несколько шагов от нее, когда услышал ее голос:

— Пан Марьян! Пан Марьян!

— Слушаю вас.

— Я напишу вам, хорошо?

— Буду ждать.

Дзевановский не ошибся: на следующий же день им овладели сомнения, горькие, ироничные, мучительные. Восторженность вчерашнего вечера показалась ему смешной, детской, ничем не обоснованной, кроме волнения, с которым он не мог справиться. Вел себя как сопляк с женщиной, с которой разговаривал второй раз в жизни. Она может принять это за комедиантство, жалкую интермедию, придуманную, чтобы влезть к ней в постель.

Следствием этих раздумий была тяжелая депрессия. Он уклонился под каким-то предлогом от встречи с Вандой, от обеда у тетушки, от участия в каком-то идиотском конкурсном обсуждении для начинающих авторов драмы и читал «Историю математики» Шленга, не понимая ни одной фразы. Только с приходом сумерек к нему стало возвращаться равновесие. Темнота всегда действовала на него успокаивающе. Уже зажгли уличные фонари, когда он вышел из дому.

Окна у Щедроней были не освещены. Только в комнате Станислава горели мощные лампы. Это свидетельствовало, что он работал.

Ванды, разумеется, дома не было. Щедронь принял его почти с радостью.

— Садись, садись, поговорим.

Марьяну пришло в голову, что, если бы Щедронь был ревнивым, вернее если бы его ревность была банальной, он мог бы облить его какой-нибудь отравой.

— И что же, пан Дзевановский, — спросил, отодвигая микроскоп, Щедронь, — Ванда бросила вас сегодня?

Марьян уже привык к репертуару Щедроня; его это особенно не шокировало, а сегодня даже было приятно. Общество этого человека с грубыми манерами действовало, как алкоголь, как крепкая невкусная водка с запахом сивушного масла, но способствующая более

быстрым

и смелым реакциям. К тому же Щедронь специально с ним разговаривал в такой манере, как бы умышленно стараясь быть вульгарным.

— Я не видел сегодня пани Ванду, потому что не был в «Колхиде».

— Нервы? — повернулся к нему Щедронь.

— Вероятно.

— Ну и растяпа же вы, пан Дзевановский. Поссорились с ней?.. Ох, научил бы я вас, как следует обходиться с женщинами. Научил бы… если бы сам умел.

Он рассмеялся своим сухим, неискренним смехом и воскликнул:

— Их нужно знать!

Дзевановский знал, что Щедронь снова начнет говорить о жене, и не ошибся.

— Например, Ванда, — нахмурил брови Щедронь, — Ванда с ее фальшью — ничто. Конгломерат случайностей. Трещотка. В ней не найдется ни одной вертикальной линии, потому что она — желатин, такая, как в пробирке, где выращиваются бактерии.

— Пан Станислав, — откликнулся Марьян, — вы лучше и дольше знаете Ванду.

— Конечно, — с презрительной улыбкой ответил Щедронь.

— И… извините меня… и вы любите ее?

— Это может показаться странным, но это соответствует истине на все сто процентов.

— Так почему же вы прощаете, почему? Я как раз пришел поучиться у вас чему-нибудь. Так скажите мне вы, нормальный, здоровый человек, объясните, пожалуйста, что такое любовь?

Щедронь снял очки и широко открыл глаза:

— Вы что, пан Дзевановский, рехнулись, черт возьми? Я должен дать вам новое определение любви? Зачем вам это?.. И кто вам сказал, ваша светлость, что я здоров?

— У меня сложилось такое впечатление. Я, разумеется, говорю о психике.

— Чепуха! Человек, вырвавшийся из своей естественной среды, не может быть здоровым. Может быть, вы хотели найти во мне так называемый «крестьянский ум»?.. Ха-ха-ха!.. Вы ошиблись адресом. Он выветрился, а новый я не приобрел. Можно быть хамом, сыном хама, внуком хама, можно сохранить страусовый желудок и стальную волю, но нельзя нормальную психику вынести из хаты и сторожки на паркеты и ковры, в «неабсорбирующее пространство». Нужно расстаться со здоровой нормальной психикой.

— Это смешно, — недовольно ответил Дзевановский, — что вы столько значения придаете классовым предрассудкам.

— Не классовым. Когда-то я верил в существование общественных классов в общественном и социальном значении. Но классов нет. Есть только среда. Да, уважаемый, среда. Уже сам по себе выход из среды патологичен.

— Вы преувеличиваете. Стремление к улучшению своего быта повсеместно и вполне нормально.

— Вы говорите глупости, пан Дзевановский. Такое стремление существует и, разумеется, вполне нормально, но лишь в том случае, если это стремление к улучшению быта не изменяет сущности этого бытия. Крестьянин не перестанет быть крестьянином, если докупит себе земли. Он количественно изменит свой быт, но качественно останется тем же… Тем же, пан Дзевановский. Так вот именно те, кто лишь количественно изменили свой быт, могут сохранить здоровую психику. А я что? Сбежал из родной среды. И таких сотни тысяч, миллионы. А сбежали мы не потому, что нас засосала цивилизация, не потому, что нас привлекала иная среда, а потому, что наша вызывала отвращение. Отвращение! Еще не зная об этом, я уже отгородился от нее с неприязнью. Это двигало меня наверх. Я захлопнул дверь, соединявшую меня со средой. Я думаю, вы согласитесь, что в человеке заложен инстинкт гнезда. Он собирает стебельки и зернышки по всему свету. Но стоит только понаблюдать за ним, и станет ясно, что это за птица. Может быть, и оперение другое, возможно, и полет изменила, но если мы найдем гнездо, к которому она стремится, мы уже знаем, кто это. У нас, в Польше, это явление случается реже, но возьмите Запад. Там мужчина десятки лет трудится по городам и портам, добывает знания в университетах, зарабатывает деньги, а все для того, чтобы вернуться в гнездо, да, пан Дзевановский, в гнездо, чтобы его улучшить, расширить, а не заменить на другое. То же самое у нас делает каждый второй работник, сторож, ремесленник. Он только и мечтает о возвращении в свою среду, на землю родную. Собрать деньги и прикупить земли.