Макдональд зябко поежился и бросил зашипевший окурок в банку с голубыми лотосами из безмерно далекой нильской дельты. Не причуду воображения увидел он в больных цветках, закрывшихся к ночи, но вызов, неприкрытое издевательство кошки, сторожащей отпущенную мышь.

Возвращаясь к себе, он услышал какую-то возню и включил неразлучный фонарик. Одурманенный Аббас с искаженным напряженной гримасой лицом, в кровь исцарапанным ногтями, тащил куда-то из последних сил упиравшуюся Джой. Она застыла на миг, завороженная светом, прикрыв локотком распахнутый вырез, и с неестественной медлительностью заскользила вдоль стены по направлению к галерее.

Испустив нутряной клекочущий хрип, Аббас вырвал из ножен вороненый клинок и по-кошачьи сжался для сокрушительного прыжка, но Макдональд нырнул ему под ноги, перехватил руку с оружием и резко рванул ее в сторону. Хрустнули оборванные связки, но прежде чем пакистанец успел осознать затопившую все его существо сумасшедшую боль, Макдональд нанес несильный, точно рассчитанный удар в висок. Едва ли это было нужно, но, действуя почти инстинктивно, он не мог остановиться на полдороге.

Взвалив на плечо обмякшее тело, Макдональд оглянулся по сторонам, ища пропавшую Джой.

— Животное, — процедил он сквозь зубы, тяжело опуская на ковер обездвиженную ношу.

Нубийка и королева красоты без устали кружились по комнате, сизой от кадильного дыма, давя каблучками жирную пахлаву.

— Прочь! — хлопнул в ладоши Макдональд, разгоняя прелестниц по углам, как боксеров после удара гонга. — Воды!

Бесцеремонно переступив через опавший газовый шарф, нубийка подала ему узкогорлый сосуд с выгнутым, как лебединая шея, носиком. Макдональд привел пакистанца в чувство. Мысленно сосредоточившись на перевязочном пакете, он попробовал послать за ним другую красотку, только она ничего не поняла, беспокойно встрепенувшись в своем углу.

Пришлось сходить самому. По-видимому, пакистанец не ощущал сильной боли. Во всяком случае, Макдональд застал его мирно спящим. Кровавые полосы, оставленные коготками Джой, чудесным образом затянулись и едва угадывались на темном, изрытом оспой лице. Оставалось только накрепко прибинтовать искалеченную руку к груди и предоставить Аббаса его судьбе. В сущности, теперь он был совершенно не нужен австралийцу. Пусть пока отлеживается, может быть, пригодится на обратном пути…

Собираясь на другое утро в дорогу, он остановил пристальный взгляд на Джой, седлавшей нетерпеливо переступавшего забинтованными бабками каракового мула. Ничто в облике итальянки не напоминало о вчерашнем инциденте. Сменив пропыленную рубашку на защитную блузу в стиле «сафари», она весело щебетала, скармливая лошадям сахар с ладони.

Почувствовав, что за ней наблюдают, Джой обернулась и, увидев Макдональда, просияла дежурной улыбкой красивой, уверенной в себе женщины.

Караван тронулся, гремя щебнем и разноголосо позвякивая боталами. Облако удушливой пыли обозначило его след в первобытной пустыне, иссиня-черной под утренним небом.

— Ну, как прошла ночь? — осведомился Макдональд, поравнявшись с Томазо Валенти.

— Лучше не вспоминать, — нервно поежившись, отозвался профессор. — Единственный сухой остаток от всей фантасмагории, так это то, что я ощущаю себя абсолютно здоровым. — Он отрешенно сосредоточился, прислушиваясь к себе. — Совершенно, знаете, позабытое чувство…

— Я рад за вас, профессор.

— Неужели моя неразлучная подагра решилась предоставить мне полную свободу? — Валенти залихватски подкрутил усы. — Или выгуливает, сволочь, на длинном поводке?

— Надейтесь на лучшее, — посоветовал австралиец.

— Ты слышишь, детка? — ликующе воскликнул профессор, обернувшись к едущей следом жене. — Я не чувствую подагры!

— Думаешь, помогли гейзерные ванны?.. О, я так счастлива, дорогой!

Макдональд вновь подивился самообладанию итальянки. Нехотя отводя взгляд от ее отдохнувшего, великолепно ухоженного лица, он увидел ярко-оранжевую точку, которую просто нельзя было не заметить на аскетическом фоне пустыни.

Наведя бинокль, Макдональд не без удовольствия узнал бродячего йога в неизменной леопардовой шкуре, наброшенной поверх монашеского платья. Остановившись в нескольких шагах от «лендровера», он, опираясь о трезубец, внимательно рассматривал незавершенное изваяние.

И вдруг «лендровер» исчез с горизонта.

Монах по-прежнему стоял на своем месте, недвижимый, как изваяние, а кубообразной глыбы, отбрасывавшей короткую тень, не стало.

Макдональд, как ужаленный током, выпрямился в седле и обернулся. На спине приотставшего яка успокоительно блестело дюралевое зеркало контейнера.

Норбу Римпоче ощущал себя каплей, подхваченной вешним потоком. Напитанные светом струи несли его к вечному океану, где сливались воедино все реки земли.

Безначальный и бесконечный, заполняющий собой неисчислимые миры Ади-будда, как звездная бездна, распахивался в конце пути. И гасли, едва царапнув твердь, метеоры, и навсегда размыкали звенья жестокие цепи причин и следствий.

Вожделенная нирвана, блаженное ничто, в котором растворялись души, уставшие блуждать в лабиринте перерождений, рисовались странствующему йогу как звездная ночь, отраженная в быстро текущей реке. Этот устойчивый образ был навеян не столько метафизическими откровениями тайных учений тантризма, сколько эвфемизмами, к которым так или иначе приходилось прибегать ламаистским богословам в их заранее обреченных на неудачу попытках представить себе непредставимое.

Вездесущность будды, учили Норбу наставники, заключается в духовном теле, которое и есть абсолютная пустота. Эта божественная эманация присуща всем живым существам, но подавлена в них бренным материальным началом. Сиюминутные устремления, ничтожные заботы о насущном, отвлекая от вечного, вращают колесо страданий, имя которому мир. Даже тела небожителей не свободны от круговорота санскары. Лишь подвижник, выбравший путь пратьекабудд, способен еще при жизни проникнуть в освобождающее от плена иллюзий ничто.

Медитационные экзерсисы приносили Норбу день ото дня крепнувшее осознание своей личной причастности к абсолюту, нерасторжимой связи с одухотворяющей мироздание силой.

Здесь же, в долине, где даже самые сложные упражнения удавались с поразительной легкостью, Норбу окончательно уверовал в близость «другого берега», как именовалась нирвана в священной «Дхаммападе».

Завороженный нездешним сиянием, он шел через пустыню, не ведая зноя и жажды, не ощущая усталости, не нуждаясь даже в кратком ночном отдыхе. Ничтожные препятствия в виде несколько странных, следовало сознаться, не описанных в соответствующих трактатах фантомов, лишь укрепили йога в верности избранного пути.

Разве не смущал коварный демон Мара видениями, то кошмарными, то прельстительными, самого учителя Шакьямуни? И разве не победил в себе сомнения великий аскет, рожденный принцем?

Выросший в Трансгималаях, Норбу Римпоче никогда не видел автомобиля, но, разумеется, кое-что слышал об этих «повозках дьявола», отравляющих воздух тошнотворной гарью и нещадно давящих живых людей.

«Лендровер», за которым не было и тени следа от колес, произвел на него гнетущее впечатление. Вне всяких сомнений, коварные ракшасы продолжали строить козни. Поставив на пути босоногого аскета адскую колымагу, они задумали свернуть его с благой дороги. Так нет же, не бывать этому никогда!

Норбу вызвал в воображении устрашающий облик юдама, чье имя тайно носил, и, заполнив пустыню до самых дальних гор человеческой и конской кровью, воздвиг медный остров, на котором могущественный покровитель мог проявить свою мощь. Теперь следовало произнести про себя чудотворную тарни сокровенную формулу, побуждающую владыку к действию.

«Ом-ма-хум-сва-ха!» Пробуждая творящий космос, замкнулись в непостижимые разумению фигуры магические слоги.

Охранитель взмахнул мечом, море пошло волнами, и нечестивое творение поглотила пучина. Затем все до последней капельки крови впитал раскаленный щебень.