Тронковский прокричал что-то по-польски, потом, словно опомнившись, заорал басом на весь зал:

— Пся крев, осталось меньше двадцати минут! Панна Жермен, Галей, прошу вас, бегите! Вы еще успеете. Неужели не понимаете?.. У меня нет другого выхода… Прощайте!

Тронковский исчез. Наверху глухо стукнула тяжелая металлическая дверь. Сухой треск усилился, искры засветились ярче, они почти сливались в трепещущее пламя, и наверху, над цилиндром, уже сияло огненное кольцо, по которому пробегали короткие молнии.

— Ян! — с отчаянием закричала Жермен. Но ответа не последовало.

Ян Тронковский не появлялся больше. Девушка беспомощно взглянула на Галея. Он решительно взял ее за плечи, подтолкнул к двери.

Они выкатили из гаража черный «ганомаг» Кадиуса. Машина, тихо урча, покатила по булыжнику. Галей последний раз окинул взглядом виллу, оглянулся и резко свернул в переулок. На противоположном конце улицы Красных Роз из-за угла выскочили мотоциклисты. Фигуры в серо-зеленых мундирах и касках на ходу выпрыгивали из колясок и, пригибаясь, как во время боя, бежали к воротам виллы.

«Хорошо, что я запер ворота на замок, несколько минут мы выиграем…» — подумал Галей. Придвинув к себе автомат, он сказал Жермен:

— Если они нас не заметили — наше счастье.

«Ганомаг» с откинутым верхом миновал длинный дубовый забор, над головой шумели старые липы и каштаны. Переваливаясь с боку на бок по старой неровной мостовой, машина преодолела крутой подъем и выкатила на бульвар. По сторонам замелькали витрины магазинов и тенты вынесенных на тротуар столиков кафе. Еще несколько минут — и «ганомаг» уже мчался по громадине бетонного моста. Внизу на воде раздавались свистки речных буксиров, вдоль берега глыбами чернели угольные баржи, а дальше, в серой пелене, проступали очертания портальных кранов.

На середине моста Галей резко затормозил. И, словно дождавшись этого момента, сзади раскатисто и могуче ударил небывалой силы гром. Острый, как стилет, аспидно-черный шпиль возник из ничего и встал над домами, пронизав небо. Галей вздрогнул и еще тверже надавил педаль. В голубой выси вокруг зловещего столба засияло ослепительное кольцо, на нем скрещивались изломанные молнии. Над крышами шквалом пронесся упругий ветер. Он сметал старую черепицу, вышибал окна и витрины. Жермен в ужасе прижалась к плечу Галея, ее широко раскрытые черные глаза впились в громадную непроницаемую тучу, которая разрасталась ввысь и вширь над полуразрушенным, некогда зеленым районом Вернад.

Следователь полицейской префектуры еще раз взглянул на бумагу, лежавшую перед ним. Анри Галей, пятидесяти трех лет, безработный, имеет военную медаль «Знак храбрых»… состоял в браке с Жермен Селуа, овдовел три года назад… постоянно проживает… в полицейских картотеках не числится…

Следователю было под тридцать. Безукоризненного покроя костюм, чуть небрежно повязанный галстук, модная прическа — он весь дышал самоуверенностью и здоровьем.

— На предыдущем допросе вы отказались отвечать на мои вопросы. Это, разумеется, говорит не в вашу пользу… В отеле вы заявили, что иностранца по фамилии Штуленц встретили случайно на улице. Вы подтверждаете это?

Галей кивнул.

Следователь прищурился.

— Повторяю вопрос: вы подтверждаете?

— Подтверждаю.

— Если верить вашей версии, то получается, что человек отправляется в туристическое путешествие за границу только для того, чтобы там, подальше от дома, выпрыгнуть с двадцать второго этажа отеля… Допустим на миг, что это так, — с усмешкой произнес следователь. — Но что вас-то привело в номер к немцу? Как вы оказались там?

— Я уже сказал: на этот вопрос отвечать не намерен.

— Чудесно. Вы сами позвонили в полицию и назвали фамилию погибшего. Стало быть, вы знали его раньше. Где, при каких обстоятельствах и когда вы с ним встречались?

— Отказываюсь отвечать.

— Ну что ж, в таком случае я подскажу вам! — В голосе следователя послышалась угроза. — У вас в комнате найдена зажигалка. Оказалось, что она служит вовсе не для того, чтобы прикуривать сигареты. У нее совсем иное назначение. В зажигалке-фотоаппарате сохранилась заснятая фотопленка немецкого производства периода минувшей войны. Мы проявили ее и получили любопытные кадры! Аппарат зафиксировал вас и Жермен Селуа, ставшую впоследствии вашей женой. На пленке виден также молодой мужчина с бородкой — его личность мы надеемся установить с вашей помощью. И что самое удивительное — в вашу компанию неведомо как попал известный ученый-физик, профессор Кадиус. Мы знали его как патриота. Профессор таинственно погиб во время немецкой оккупации. Вам, единственному среди членов подпольной группы Сопротивления, каким-то образом удалось избежать гитлеровского застенка и остаться в живых. А Штуленц — мы это выяснили — был сотрудником специальной службы нацистов, агенты которой не один месяц охотились за талантливым ученым Кадиусом. И вот теперь, спустя многие годы, Штуленц приехал в качестве туриста в нашу страну, а к нему в номер отеля…

Следователь сделал многозначительную паузу, взглянул на Галея, наклонился к нему, потянувшись через стол, и уверенно сказал:

— Мы ведь все равно докопаемся до правды, месье Галей!..

«Докапывайся! — безучастно подумал Галей. Горькая улыбка тенью легла на его небритое усталое лицо. — От той правды, которую тебе никогда не узнать, даже воронки не осталось уже на улице Красных Роз…»

К раздумьям об этой рукописи я возвращался довольно часто. Пытался осмыслить те события, о которых так последовательно, тщательно и как бы немного отстраненно рассказывал неизвестный автор. Иной раз спохватывался: уж не просмотрел ли момент, когда начал отождествлять себя с автором записок? Может быть, такое возникало еще и потому, что мы, то есть автор записок и я, работали, правда, с разницей в шесть лет, в одном и том же городе, ходили по одним улицам и даже жили в одной и той же квартире. Иной раз все это меня пугало. Был соблазн швырнуть рукопись в камин, в котором — плоды рационализации — вместо поленьев теперь горел газ. Но в конце концов я ее запомнил дословно, если хотите — выучил на память. Теперь сжигать рукопись было бы уже бессмысленно. В любой момент я мог бы ее восстановить слово в слово.

Вот что в ней было написано.

Даже старинные знакомые не сразу узнали бы, что из странствий дальних к ним возвратился «господин Онегин», если бы в республиканской газете, как это принято в каждой из газет, однажды не сообщили, что в таком-то городе приступил к своим обязанностям новый собственный корреспондент. Ниже, под этим сообщением, была помещена моя первая статья. Чему она была посвящена? Уже не помню. Допустим, автобусному заводу и его передовикам. Или телевизорному и его рационализаторам. Зато отчетливо врезалось в память другое. По непонятным причинам статью иллюстрировала фотография не автобуса, не телевизора, а двух тщедушных атлантов-вырожденцев, поддерживавших балкон дома, некогда принадлежавшего известному миллионеру, коллекционеру, реакционеру и одному из диктаторов Австро-Венгерской империи графу Бадени. Если хотите узнать о графе что-либо подробнее, откройте вузовский учебник истории. Там вы найдете четкую классовую оценку деятельности графа, который еще в середине минувшего века уехал из этого города в Вену, возвысился, вознесся, а затем и преставился. Но дело не в графе. Некоторое отношение к нашей с вами истории имеет лишь его бывший дворец, а теперь — Дом ученых. И сам город, который семьсот пятьдесят лет назад основал один из русских князей. Здесь, в этом городе, я когда-то учился в консерватории. И даже спел несколько партий в местном оперном театре. Публика хлопала. Девушки бросали цветы. В «Онегине» дважды бисировали. Конечно же, в ариозо «Везде, везде он предо мно-о-ю!». Но стены театра молчали. Тут некогда пели Карузо и Шаляпин, Маттиа Баттистини и Титта Руффо, наши Тартаков и Бакланов. Еще недавно выходили на сцену в гриме Онегина Лисициан, Норцов и Андрей Иванов. Короче, у стен этого театра были основания со скепсисом взирать на мои попытки сделать то, что другими уже когда-то было сделано, и много лучше, чем это выходило у меня. Полагаю, гораздо честнее и искренней прозвучали мои слова, сказанные главному дирижеру, когда я подавал заявление об уходе из театра.