— Это так, — согласился Норбу. — Она сначала была, а потом не будет; прежде не была, а затем является. Ее порождает лишь сила видения, которая и есть единственная истина. Как разлившиеся воды, обнимает она прошедшее, настоящее и будущее.

— Самадхи беспредельного видения! — как ребенок обрадовался профессор, горя нетерпением поймать оппонента в ловушку. — Так, так, так, дрожащий коллега… Однако, мой друг, на иной, уже высшей ступени сила видения тоже покажется вам призраком. Завися от посторонних субстанций, она вместе с ними является и вместе с ними исчезает, как слух, когда нет звука, как обоняние без запаха.

— Верно, — подтвердил йог, даже не заметив логического капкана. — Вожделение — обман, форма — обман, пустота — обман и сила видения — тоже обман. Успокоение в небытии. Но в дьявольском хороводе петух, свинья и змея кусают друг другу хвосты. Миры людей, богов, животных, ад и небесные чертоги — все обращается вокруг этого центра. Вожделение, ослепление и ожесточение — вот три зла, заслоняющие нирвану. Вожделение — худшее из них. Это оно слепило из частиц света отвратительный призрак.

Йог поднял трезубец и, не прощаясь, зашагал на восток, и лиловые соцветия кипрея легко сомкнулись за усатой кошачьей мордой, спущенной со спины.

Молчаливые и растерянные возвратились супруги Валенти в палатку.

На раскладушке, где профессор оставил свою работу, лежал полотняный свиток.

Валенти рассеянно развернул его и не поверил своим глазам. Перед ним лежал расчерченный на четыре разноцветных сектора круг, объединивший видимые стихии. Вписанный в квадрат с тупичками по центру каждой из сторон он символизировал абстрактный космос. Однако отвлеченная диаграмма была привязана к реальной местности: зеленая, пронизанная венами ручьев земля, навьюченные караваны, ползущие к облакам по невидимым серпантинам, и заснеженные горы, образующие кольцо, словно зубцы алмазной короны.

Вверху, где солнце и луна, были изображены годам Калачакра и Третий панчен-лама. Три белых круга очертили границы небесной обители, где под высокой с загнутыми концами крышей дремотно улыбался грядущий мироправитель Майтрея. Все семь счастливых драгоценностей владыки Чакравартина располагались победным венком.

Это была знаменитая секретная мандала, скорее всего, на прощание оставленная преподобным Норбу. Валенти всюду искал ее, но не смог напасть даже на след сокровенного свитка.

И вот теперь он здесь, у него! Но радость обретения отравило сомнение, холодным ключом просочившееся сквозь неведомые пласты.

В центре мандалы примерещился, словно на редкостную картину наложилась другая, давно знакомая, еще один ненаписанный круг из петуха, свиньи и змейки.

«Вожделение? — спросил себя профессор. — Вожделение и жажда познания?»

Не было ответа.

Пустые чашки весов, нарисованных звездами, покачивались в ночном небе.

Как незаметно пролетел день!

Постоянно видоизменяясь, как бы перестраивая неуловимо для глаза внешние очертания и внутреннее убранство, вилла обволакивала гостей непривычным уютом, навевала странные сны. Теперь ее окружал старый запущенный сад с гротами и пустырями, где в зарослях дурмана свивали ленивые кольца редкостные эскулаповы змеи.

И подобно паутине, опутавшей сухой чертополох, души людей незаметно обволокла легкая наркотическая вуаль. Как-то уж слишком быстро притупилось любопытство и пропало желание вновь и вновь испытывать заколдованный оазис, где угадываются, воплощаясь порой в самые неожиданные формы, подсознательные стремления.

В увитых виноградной лозой беседках ждали игроков колоды карт и шахматные доски с точеными фигурками из нефрита. Но только партии никак не составлялись. Разобщенные, ушедшие в себя путешественники в одиночку раскладывали сложные пасьянсы, либо разыгрывали хитроумные комбинации, не нуждаясь в общении, не испытывая желания поделиться сокровенными мыслями.

Вилла, блиставшая новой амарантовой окраской, словно разделилась на изолированные ячейки, где уединились затворники, позабывшие о прошлом, потерявшие цель. Неведомый повар готовил и сервировал изысканные яства, способные усладить самый взыскательный вкус. Столь же призрачная, но деятельная прислуга пеклась об удобствах и чистоте. Вместо прежних надбитых горшков с геранью лестницу украшали хрустальные мисы с нильскими лотосами и золотыми рыбками, а все следы упадка и запустения словно стерла невидимая рука.

Так исчезают начертанные мелом слова на школьной доске, так проваливаются в забвение остывшие образы.

Над опаленными солнечным жаром розами трепетали захмелевшие нектарницы. Но обильные росы не просыхали в прохладной листве, не знали устали фонтанчики, разбросанные в укромных уголках сада. Порой в их мраморных чашах играло ледяное вино, менявшее, повинуясь невысказанному капризу, вкус и букет, порой пиво — от пильзенского до портера, но чаще кока-кола и апельсиновый сок.

Однажды Смит и Макдональд обнаружили в триклинии заросшие окаменевшими морскими желудями амфоры, но так и не узнали, что в них, — было лень открывать.

«Сантуринское? — спросил себя Смит. — А может, фалернское?»

«Оливковое масло, скорее всего», — решил Макдональд.

И они позабыли о запечатанных битумом сосудах, которые исчезли, как невостребованное молоко, на другое утро. Лишь непритязательный Анг Темба, приникая губами к живой струйке фонтанчика, всегда обнаруживал один и тот же напиток — холодный чанг. И это ничуть не удивляло его. Значит, таков нрав здешних, расположенных к людям, духов. Об иных, куда более изощренных дарах шерп даже не подозревал и спал поэтому глубоко и спокойно. Он не слышал, как звенят по ночам струны сантура и рокочет бубен в келье Аббаса, как до рассвета не затихает там непонятная возня, женский визг и хохот. Готовя на завтрак привычную болтушку, проводник ни разу не задумался над тем, откуда берут еду остальные. Обнаружив как-то на рассвете в чаше из оникса горсть медовых фиников, шерп мимоходом отведал диковинных фруктов, показавшихся слишком приторными, и позабыл про них. Пора было гнать яков на пастбище. Если саиб позволяет себе валять дурака, то проводнику тем более следует помнить о своих обязанностях. Ведь он на службе и жалованье ему начисляется каждый день…

Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.

Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полете одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днем ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокаленной пустыни.

Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шепот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начиненная шариковыми минами красная спекшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах мерцающего тумана…

В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.