Но в тот давний дождливый вечер (в такую погоду голос обычно «гаснет», а иногда даже меняет окраску тембра, особенно на верхнем регистре) центральной фигурой спектакля был Зарецкий. Его ждала Марина. На него смотрели из-за кулис два голубых глаза. И может быть, никогда еще и нигде господин Онегин не бывал до такой степени лишним человеком. Настолько никчемушным и даже самому себе не нужным, что совершенно непонятно, как он умудрился все же попасть в Ленского? Куда проще было подставить собственный лоб под пулю и разом решить все проблемы… Говорят, женская любовь неисповедима. Иной раз женщины любят почему-то слабых и беззащитных — материнский инстинкт или что-то в этом роде. В популярных статьях на темы психологии этому даже пытаются дать объяснение: мол, сильная женщина должна любить слабого мужчину, а сильный мужчина слабую женщину. И таким образом в перспективе происходит некое выравнивание вида. Потомство у разных пар будет примерно одинаковым и с равными возможностями. В тот вечер победил Зарецкий. Зарецкий и получил в компенсацию Марину. Может, именно потому, что сам не мог стать Онегиным?

— О чем вы думаете?

— Простите, Флора. О разном. Если вам что-то в моем поведении кажется обидным, скажите прямо. Вы отличный секретарь. И очень мне помогаете. А когда закончите университет, то станете хорошим журналистом. Я в этом уверен. Кроме того, вы мне чисто по-человечески симпатичны. Просто эта история с голосами вышибла нас всех из колеи. Как видите, даже в наши времена случаются вещи загадочные.

— Вы давно знакомы с Мариной Петровной?

— Когда я ее впервые увидел, мне было столько, сколько сейчас, наверное, вам. Пусть ее появления на корпункте вас не тревожат и не смущают.

— Меня ничто не тревожит, — сказала Флора. — Но я думаю, может быть, нам съездить к той женщине, о которой я вам говорила?

— В Закарпатье? Зачем? Не напридумывали ли мы сами бог знает чего?

— Нет, — сказала Флора. — Ничего мы не напридумывали. Безголосые стали петь — это факт. Я не смогу спокойно спать, пока не пойму, откуда такое взялось. А вдруг существует какой-то инженер или врач, который проделывает такие фокусы?

— Допустим. Но отыщем ли мы его?

— Обязательно! Вас, если уж вы что-то решили сделать, ничем не удержать.

— Помилуйте, Флора, вы завышаете мои возможности!

— И не думаю! Ведь я каждый день печатаю ваши статьи, веду дела… Это дает мне право.

— Так чем же я отличаюсь от Вячеслава Александровича, который работал здесь раньше?

— Вячеслав Александрович был высок, добр, мягок в обращении и очень улыбчив, — сказала Флора. — А вы какой-то дикий…

— Что? — спросил я. — Да вы все сговорились обзывать меня диким!

По лицу Флоры пробежала тень.

— Я ни с кем не сговаривалась.

— В чем же моя дикость?

— Я сегодня перечитала еще одну вашу статью об инженере с завода мотоциклов. Зло и честно написано. Вы даже об обычных фактах говорите так, что, когда читаешь, становится почему-то тревожно. Вы должны, вы обязаны расследовать историю с певцами.

Флору прервал звонок у двери.

Оказалось, к нам пришли Марина и Николай Николаевич.

— Ну так что же истина? — спросил Николай Николаевич, не здороваясь. — Познаем мы ее или нет?

— Нет, не познаем. Пора возвращаться к реальности. К нормальной жизни со вкусом, с цветом, с запахами. От того, что кто-то хорошо или плохо спел Роберта, в мире мало что изменится. Электростанции будут вырабатывать столько же энергии, сколько и вырабатывали, хорошее пиво будет так же приятно отдавать горьковатым солодом. В последнее время мы все слишком много говорим.

— Можно и возразить. Нынче такое время… Время говорливых людей, сказал Николай Николаевич, усаживаясь. — Сейчас я работаю над повестью…

— А я над статьей, — не слишком вежливо прервал я его. — И давайте заниматься своими прямыми делами.

— Прямыми делами? — переспросил он. — Какие дела надо считать прямыми, а какие нет? Пойди разбери!

— Мои прямые дела — писать статьи. Хотя бы те, которые внесены в квартальный план редакции.

— В вас играет желчь, как было принято говорить в старину, — сказал Николай Николаевич. — Выражение с медицинской точки зрения, может быть, и бессмысленное, но образное.

Марина сидела рядом с Николаем Николаевичем и молчала. И молчание это было почему-то зловещим. А Флора так и осталась у машинки. Длинная нога с высоким подъемом, короткая юбка из странной ткани в клетку и блузка в горошинку. Я точно впервые заметил ее. Был себе секретарь корпункта со странным именем, с непонятными речами о давно уехавшем Вячеславе Александровиче. Не то мебель, не то обязательное приложение к выстроившимся на стеллажах папкам с архивами. Кого же в эту минуту она напоминала? Когда-то я придумал, что она напоминает продавщицу цветов из комедии Бернарда Шоу «Пигмалион», которую безумный профессор Генри Хиггинс «выучил на герцогиню». Но ведь настоящей Элизы Дулиттл никто из нас не видел и видеть не мог. Она жила лишь в воображении самого Шоу. А те актрисы, которые пытались Элизу изобразить, лично меня только раздражали. Может быть, есть роли, которые не следует играть, и пьесы, которые не следует ставить на сцене? Доводилось ли вам хоть однажды встретиться в театре с Чацким, который показался вам именно таким, каким представлялся при чтении пьесы?

— Вы сегодня не в духе, — заметил Николай Николаевич. — Между тем мы тут для серьезного разговора.

Марина поднялась и подошла к окну. Понятия не имею, что интересного она могла увидеть в нашем унылом дворике-колодце, но всем своим видом она давала понять, что наша с Николаем Николаевичем беседа ей неинтересна и она не намерена терять время на пустое времяпрепровождение. И вообще, в самом визите Марины и Николая Николаевича было нечто нарочитое, может быть, даже заранее продуманное.

— Я много думал над всем тем, о чем мы говорили в последнее время. Николай Николаевич снял очки и принялся тщательно протирать их кусочком замши. — Поначалу и у меня самого возник соблазн принять участие в розысках таинственного человека, дарящего другим голоса. Но сейчас, по зрелом размышлении, я предпочел бы…

— Мне надо уйти, — сказала вдруг Флора. — Если понадоблюсь, звоните.

Ее каблуки простучали через холл, хлопнула входная дверь.

— Если бы молодость знала, если бы старость могла! — ни с того, ни с сего произнес Николай Николаевич; впрочем, эта реплика наверняка имела какое-то отношение к Флоре. — В своей повести мне хотелось бы поднять проблему права каждого человека на талант.

— А кто это право оспаривает?

— Сама жизнь. Мало просто объявить всех равными перед законом. Дело в том, что у нас возможности неодинаковы. Один в силах стать творцом космических кораблей, другой — рекордсменом по прыжкам в высоту, а третий — ни тем ни другим. Так вот, мы должны стремиться к тому, чтобы «третий» не был лишним, не был обделенным. Недаром в популярной песне поется: «Я не третий, я не лишний, это только показалось…» Крик души! Кто из нас думал хоть однажды, что он тот самый лишний, без которого можно было бы и обойтись? Хотя, с другой стороны, мы, как часть природы, не вправе вопрошать: зачем мы? Природа так задумала, не спросясь у нас. И каждый обязан терпеливо нести свой крест…

В те минуты я очень терпеливо нес свой крест: выслушивал витийствования классика областной литературы, считал в уме до ста, потом до двухсот — только бы не затеять спор и не наговорить чего-нибудь лишнего. Кроме того, я не мог понять поведения Марины. Отчего она стоит, заложив руки за спину, у окна? Кто инициатор этого разговора — она или классик областной литературы?

— В тот вечер, — спокойно продолжал Николай Николаевич, — в тот вечер, когда я провожал Марину к корреспондентскому пункту…

— Так это вы были в белом плаще?

— Не помню. У меня три плаща. Разного цвета. История с розысками волшебника, дарящего людям голос, как вы отлично понимаете, бред, ересь, химеры, пригрезившиеся в тяжелом предутреннем сне. Поиграли мы с вами в фантастику — ну и хватит. Никто не ждал, что вы с такой истовостью возьметесь за дело. В том числе и я — хотя бы в тот день, когда беседовал с вами в кафе. Если бы знал, что дело примет такой оборот, поостерегался бы откровенничать… Вся эта история неприятна Марине. И я испытываю чувство вины перед нею.