Спорить не приходилось. Клад был настоящий, и все опасения друзей, касающиеся мнимого безумия Леграна, развеялись как дым.

Что касается Шлимана, то он, по-видимому, вовсе не собирался мистифицировать своих ученых оппонентов. Скорее всего, он искренно верил, что нашел остатки старой оливы, из которой хитроумный Одиссей якобы соорудил некогда свою кровать. Может быть, он даже верил и в существование мифического циклопа Полифема, кинувшего в море две гигантские скалы. И уж во всяком случае, не простой блажью было его стремление дать гомеровские имена не только своим собственным детям, но даже и приглашенной к ним гувернантке.

Но как ни относись ко всем этим его странностям и причудам, суть дела все-таки не в них.

Важно то, что при всех чудачествах Шлимана, при всех его безумствах, при всех очевидных его наивных заблуждениях и ошибках, клад, найденный им в тех местах, где, по его убеждению, располагалась гомеровская Троя, был настоящий.

Однажды я решил припомнить: какие из прочитанных мною книг оставили наиболее сильный след в моей памяти? И тут обнаружилось странное совпадение: едва ли не в каждом книжном заглавии, оказавшемся в моем списке, фигурировало слово «детство».

«Детство: Отрочество. Юность» Льва Толстого.

«Детство» Горького.

«Детство Темы» Гарина-Михайловского.

«Детство Никиты» А. Н. Толстого.

В иных случаях слово «детство» не было вынесено в заглавие, Книга называлась как-то иначе. Скажем, «Школа». Или «Кондуит и Швамбрания». Или «Приключения Тома Сойера». Но суть дела от этого не менялась.

Выяснилась удивительная закономерность. Детство человека, самые ранние, первые годы его жизни занимают в сознании писателей неправдоподобно большое место.

Казалось бы, тут какая-то странная диспропорция. Человек прожил долгую жизнь. Учился, работал, строил, воевал, вырастил детей, внуков, дожил ну, скажем, до семидесяти лет. Детские годы, следовательно, составляют, в лучшем случае, одну седьмую его жизни. Но ему самому они представляются не одной седьмой, не одной пятой, даже не третью, а по меньшей мере половиной прожитой им жизни.

Вот несколько строк из записной книжки Марка Твена. Запись эта сделана в 90-х годах, когда создателю «Приключений Тома Сойера» и «Приключений Гекльберри Финна» было уже под шестьдесят:

«Гек приходит домой бог знает откуда. Ему шестьдесят лет, спятил с ума. Воображает, что он все тот же мальчишка, ищет в толпе Тома, Бекки, других. Из скитаний по свету возвращается шестидесятилетний Том, встречается с Геком. Оба разбиты, отчаялись, жизнь не удалась. Все, что они любили, что считали прекрасным, ничего этого уже нет. Умирают».

Детство Тома и Гека в этом трагическом наброске представляется автору не просто половиной их жизни, и даже не только лучшей ее половиной. Оказывается, что если и было в их жизни что-нибудь по-настоящему ценное, так это только детство. Разбитые, раздавленные, усталые шестидесятилетние старики, они вновь воображают себя мальчишками и умирают, отчаявшись вернуть себе себя, ощутив трагическую невозможность возвратиться назад, в те блаженные времена, когда они жили настоящей, полноценной жизнью. Детство оказывается, таким образом, единственной реальностью их бытия. А вся их последующая жизнь — фикция.

Это, конечно, не совсем обычный и, строго говоря, даже ненормальный случай, обнажающий уродство того мира, в котором прожили свою жизнь герои Марка Твена. Но и в самой этой ненормальности, в самой парадоксальности этого случая тоже отразилась определенная закономерность.

Вступая в мир, едва только начиная осознавать себя, человек инстинктивно устанавливает свои взаимоотношения с мирозданием. Он создает в своем воображении свою собственную модель вселенной. И рано или поздно наступает момент, когда эта, созданная его воображением, модель рушится, разбивается вдребезги. Не каждому удается легко пережить это крушение и заново освоиться в той новой, реальной вселенной, в которой ему предстоит жить.

Об одном из таких крушений рассказал Анатоль Франс в своей автобиографической повести «Пьер Нозьер».

Герой этой повести пятилетний Пьер (в нем легко угадывается сам автор) свою первую модель вселенной создал, разглядывая картинки в старинной семейной библии. Фантастические библейские сюжеты на этих картинках были представлены на редкость натурально.

«От изображения земного рая, — с усмешкой пишет Франс, — веяло простодушием голландского пейзажа. Тут были брабантские кони, кролики, поросята, куры, курдючные бараны… На седьмой странице (как сейчас помню ее) изображено было, как в Ноев ковчег грузят парами животных. В моей библии Ноев ковчег представлял собой нечто вроде длинной баржи, на которой возвышался деревянный домик с двускатной крышей. Этот Ноев ковчег напоминал тот, который мне подарили на Новый год и от которого так чудесно пахло смолой».

Любимой игрой маленького Пьера была игра во всемирный потоп. Игрушечный Ноев ковчег, новенький, пачкавший пальцы краской, пахнущий смолой, стоял в глубине стола. Перед ним на столе расставлялись попарно фигурки животных. И вот конь и медведь, слон и олень, баран и лисица длинной вереницей направлялись парами к ковчегу, который должен был спасти их от потопа.

Каждое утро малыш отправлялся со своей старой няней Нанеттой на прогулку по набережной Сены. И там он опять видел свой Ноев ковчег — точь-в-точь такой же, как в его старой библии с картинками. Ведь он не сомневался, что плавучая купальня, над которой вился черный дымок, — не что иное, как бывший ковчег; тот, давний потоп кончился, новых потопов больше не предвидится, поэтому ковчег и переделали в купальню.

Так его воображение получило первый толчок. И так сложилось его первое представление об устройстве, масштабах и границах вселенной:

«Вселенная простиралась для меня всего лишь до пределов набережной Малакэ, где я увидел свет… Я доходил до конца улицы Малых Августинцев и был уверен, что вселенная кончается тут…»

Маленький Пьер ни на секунду не сомневался, что эта картина, развернувшаяся в его воображении, полностью соответствует реальному устройству вселенной. Тем не менее он ни с кем не делился этими своими открытиями, в глубине души, как видно, опасаясь подвергнуться насмешкам взрослых. Вероятно, втайне он сознавал, что эта уютная вселенная, созданная его фантазией, не совсем настоящая, что это — что-то вроде игрушки, которую ненароком можно сломать. Но смутное опасение это, хотя оно и притаилось где-то на самом дне его души, странным образом не нарушало его уверенности, что картина мироздания, созданная его воображением, — истинна. Очевидно, объяснялось это тем, что в пятилетнем возрасте человек еще не вполне умеет отделять реальность от игры и игру от реальности. Жизнь в его представлении неотделима от игры. Она сама по себе для него не что иное, как игра.

«Согласно моей системе мироздания, отличавшейся очаровательной непосредственностью, как и первобытные теогонии, земля вокруг моего дома образовала обширный круг. Ежедневно, когда я шел на прогулку и возвращался обратно, мне встречались различные люди, и все они, как мне казалось, играли в какую-то очень сложную и очень занимательную игру: игру в жизнь… Когда из своего окна я наблюдал, как эти крошечные существа движутся по мосту Святых отцов, то принимал их за игрушечных, а не за живых людей и был почти столь же счастлив, как тот сказочный ребенок-великан, который, сидя на горе, играл елями, хижинами, коровами, овцами, пастухами и пастушками.

Короче говоря, вселенная в моем представлении была большим деревянным игрушечным ящиком из Нюрнберга, крышку которого задвигали каждый вечер после того, как заботливо и в полном порядке укладывали спать маленьких человечков…»

Трудно сказать, каким запасом прочности обладала эта уютная, игрушечная вселенная маленького Пьера Нозьера. Может быть, в свой час она бы рухнула так же безболезненно и незаметно, как выпадают молочные зубы, когда приходит пора расти настоящим.