– В принципе, нет.
– Обрати внимание, наши больные все время сахар едят. Хрумкают, будто кролики.
Дима сказал:
– Эндорфинов им, наверное, не хватает. Гормонов радости.
– Ну да. – Альфия прищурилась. – Так в женских журналах пишут. На вот, почитай литературу посерьезнее. – Она порылась на полках книжного шкафа и протянула ему толстый потрепанный журнал. – Закладкой отмечено.
– «Психиатрия», – Дима посмотрел обложку, год издания. И подумал: «Не первой свежести, однако, журнальчик».
– Не осетрина, – угадала Альфия его мысли. – Во всяком случае, с тех пор в теорию биохимизма мозга мало что добавлено.
Дима индифферентно положил журнал на столик, передернул плечами.
– В хирургии за десять лет был совершен прорыв, сопоставимый с полетом в другую галактику.
«Он что, дурак?» – Альфия подошла к низкому креслу, демонстративно уселась в него и картинно закинула ногу на ногу.
– Знаешь что, дорогой. – Она взяла двумя пальцами из коробки шоколадную конфету, широко раскрыла рот и вложила в него конфету целиком, не раскусывая, медленно прожевала. – Я бы тебе посоветовала как можно быстрее начать осваивать новую специальность. Иначе какой смысл в твоем приходе? Для того чтобы все время оглядываться назад и ничего не делать?
Дима был оскорблен.
– Я еще никогда в своей жизни не был балластом.
– Тем лучше.
Чайник вскипел, но Альфия не стала заваривать чай. Она взяла с книжной полки баночку с кормом для рыб, кинула щепотку в аквариум, обернулась к Диме.
– Значит, запомни. Твои больные – с тридцатой койки по сорок пятую. Пока пятнадцать человек. Вот истории болезни. Через полчаса пойдем на обход.
С этими словами она легко провернулась на каблуках и вышла из ординаторской.
Дверь тяжело захлопнулась, и новый доктор отделения остался один. За окном о чем-то весело просвиристела синица. Диме показалась, что она над ним посмеялась.
Оля Хохлакова
– Слышали, у меня теперь будет новый доктор?!
Закончив обед, Оля Хохлакова тщательно протерла туалетной бумагой большую алюминиевую ложку, аккуратно завернула ее в шелковую тряпочку, сверху перевязала ленточкой, упаковала в полиэтиленовый пакетик. А пакетик завернула в упаковочную бумагу и аккуратно поместила в необъятный карман своей вытянутой цветастой кофты. Вопрос ее был адресован Насте и Марьяне – еще довольно молодой женщине, чья кровать располагалась от Настиной с другой стороны.
– Симпатичный? – поинтересовалась Марьяна.
– Красавчик. Как из кино. – Хохлакова закатила глаза и прижала руки к груди. – Только, чур, девчонки, не лезть! Он – мой. А если начнете с ним шуры-муры, я вам обеим морды-то расцарапаю!
– Если красивый, значит, подослан, – заметила Марьяна.
– Кем подослан? – весело посмотрела на нее Хохлакова.
– Не знаешь, что ли, кем? Ходят, все вынюхивают, выискивают… Надоело уже.
Марьяна была полноватой черноглазой брюнеткой с одутловатым лицом, с короткой стрижкой, открывающей невысокий, совершенно гладкий лоб и короткую крепкую шею.
– Ой, Марьянка, он на шпиона совсем не похож! – воскликнула Хохлакова, и поскольку глаза у нее вращались быстро, а язык, наоборот, из-за своей величины ворочался во рту медленно, то вместо имени Марьяна Ольга произносила что-то нечленораздельное.
На Настю новый доктор особенного впечатления не произвел. И вообще она чувствовала себя плохо. По сравнению с утренним настроение у нее поменялось на сто восемьдесят градусов – последнее время у нее все время было так: то хотелось порхать, а то провалиться в койку под одеяло и лежать, ни на кого не обращая внимания. Настя опустилась коленями на пол, животом навалилась на край кровати и закрыла глаза.
– Ты чего? – толкнула ее Хохлакова.
– Отстань! – Насте было тошно, противно, голодно и зло. Хотелось растерзать целый мир. Еще и обед был, как всегда, пресный, невкусный. Она попробовала две ложки и не стала есть, отдала Хохлаковой.
– А фигура-то у него… Класс! И плечи широкие! А руки сильные, если сожмет… – закатывала Оля глаза. – Представляешь, Настасья?
– Ой, отвали! Живот болит.
– Месячные, что ли? – заинтересовалась Марьяна.
– Нет. Еще целых пять дней. Просто болит. И тошнит.
– Давно это у тебя?
– Не знаю. С обеда началось.
– Ну ясно, подсыпали что-нибудь в суп, – сказала Марьяна. – Видели, цвет был зеленый? Это мышьяк все продукты в зеленый цвет окрашивает.
– Это из-за капусты, – сказала Хохлакова. – Капусту молодую в щи положили. А мяса нет. Уже четвертый день. Вот скажите, на хрена было деньги на свежую капусту тратить? А я слышала на пищеблоке, что лимит больницы на питание исчерпан. И пенсию выдавать не будут. Либо будем теперь с голоду дохнуть, либо все расписку дадим, чтобы наши пенсии на питание пересчитывали.
– Слушай, замолчи! – сказала Настя.
– Я двадцать лет на Севере отработала, а теперь «замолчи»?! – Хохлакова и ругалась так весело, что непонятно даже было – ругается она в самом деле или просто так шутя борется за справедливость. – Мало того что лекарства дорогущие, так теперь я еще должна всю больницу кормить? Что ты молчишь, Настасья? Скажи!
– Ты что, за лекарства платишь? – спросила ее на ухо Марьяна.
Хохлакова зыркнула на нее:
– Еще не хватало! Но выпишут – так буду платить.
– А у нас наверху мужики платят.
– Да я бы тоже заплатила, лишь бы отсюда выбраться.
Настя спустила матрас с постели на пол, задвинула его под свою кровать и распласталась на нем на животе, как лягушка, под навесом расстеленной на голом каркасе кровати простыни. Свое розовое, атласное, привезенное из дома одеяло она скомкала и подпихнула под бок.
– Ну, деньги-то не твои, а материны, – заметила Хохлакова. – Не то что у нас.
– Сверху мужики говорят, что тех, кто деньги платит, лечат хорошими лекарствами, – опять зашептала Марьяна. – А тех, кто платить не может, но лечиться хочет – заставляют лекарства отработать.
– Как отработать?
– Заведующий там чего-то строит.
– Это у них трудотерапия называется. – Оля опять плохо выговорила трудное слово. – Если будут выписывать – сначала курс трудотерапии надо пройти. Верный признак.
– Меня сейчас вырвет. – Настя вдруг судорожно закашлялась, и содержимое супа вылилось из ее рта на розовую шелковистую ткань.
– Чего же ты одеяло запачкала? Надо было на пол блевать!
Оля Хохлакова расстроилась. Она любила хорошие вещи, пусть даже не свои. Марьяна тоже присела к Насте под кровать и с подозрением стала рассматривать зеленую жижу, расплывшуюся на атласе широким пятном. И чем больше она смотрела, тем больше ей казалось, что у нее тоже болит живот.
– Меня сейчас тоже вырвет! – объявила она, еще даже не выпрямившись от Настиного лежбища.
– А меня уже вообще пронесло! – заявила еще одна обитательница с кровати подальше.
– Это не с супа! Это с котлет. Котлеты были морковные с луком. А лук вонял! – раздалось еще одно авторитетное мнение.
Дискуссия о качестве еды разгорелась пожаром и начала охватывать все отделение, как вдруг откуда-то появилась Сова.
– Чего разорались, как на базаре?
Женщины разом замолкли и быстро расползлись по местам. Очень быстро сборище больных возле Настиной кровати рассосалось, и стала хорошо видна голая простыня.
– Где Полежаева? – спросила Сова, увидев, что Насти нет на месте. – В туалет пошла?
Все молчали. Нинель поправила очки и грозно осмотрела владения.
– Здесь она. Под кроватью, – ответила за всех Хохлакова.
Нинель подошла к Настиному месту, постучала по пружинистой сетке.
– Опять от кого-то прячешься? Ну-ка, вылезай! – Она заглянула под кровать, увидела пятно. – А это что такое?
Настя поднялась, села на матрасе, пригнув голову, чтобы не стукнуться.
– Вырвало меня. И живот болит.
– Она беременная, наверное! – не обращаясь особенно ни к кому, но больше разворачиваясь в сторону медсестры, сказала Хохлакова.