Марфа Харитоновна выдохлась, умолкла. Укутала детские ноги старой, изъеденной молью пуховой шалью, накрыла поверх одеяла его полушубком. Андрюшка лежал притихший. Вскоре засопел.

– Уснул касатик. Теперича до завтрева будет спать крепко. Федька мой, ишо меньше был, в прорубь угодил. Принесли его мокрого, как курицу. Тож так натерла спинку, и грудку, и ноги. И отошел, через день опять бегал. А Андрюшка твой тож парень крепкий, почти нашенский, уральский.

Марфа Харитоновна устало прислонилась к печной трубе, отогревая спину. Лиза взяла блюдце, в котором еще находилась пахучая смесь.

– А это куда слить?

– Эх, Лизонька, спина у меня заревматизила, прямо дыхнуть не дает, – произнесла виновато Марфа Харитоновна и попросила: – Будь ласкова, потри ее, а то я завтра и не подымусь.

– Конечно, конечно, – охотно согласилась Лиза, не зная, как отблагодарить хозяйку.

Позади осталась Плюсса. От нее до Стругов Красных по прямой менее трех десятков километров. Но Григорию Кульге не суждено было штурмовать этот городок. Его обошли с востока, используя проселочные дороги, гати на болотах, нацеливаясь на Псков. Танковый батальон, в котором служил Кульга, был на самом острие клина наших наступающих войск. У него была четко определенная командованием задача: не ввязываться в затяжные бои, а смело врезаться в глубину обороны противника, наводить панику, уничтожать тылы и вести непрерывную разведку.

Танкистам помогали партизаны. Они выделяли опытных проводников, чтобы скрытно, обходя опасные трясины, продвигаться вперед по лесным чащобам. Погода стояла мерзкая. То морозы, то метели, то вдруг наступала весенняя оттепель, снег раскисал, лед терял устойчивость, и танки буквально ползли, утопая по самое днище в месиве снега и грязи. Тылы отставали, доставка горючего и боеприпасов происходила с перебоями.

Так было и сейчас. Батальон расположился в лесу. Столетние сосны стройными красноватыми мачтами тянулись вверх, в небо, держа там зеленые зонты пушистой хвойной кроны. На поляне стоит ель-красавица, завернулась в пуховую снежную шаль. За елью, надвинув снежную шапку по самые окна, приютилась избушка лесника. Война прошла стороной, но и здесь побывали оккупанты. Стекла в окнах выбиты, двери сорваны с петель, имущество разграблено.

Танкисты входили в избу, молча смотрели, стягивали шлемы и, хмурые, возвращались к своим машинам. Галия прижалась к плечу Григория, закусив варежку. Она на фронте видела всякое. Смерть и разрушения. Кровь и слезы. Разлагающиеся трупы и разорванные взрывами куски человеческих тел, раздавленных танками и повешенных. Казалось, что уж ко всему притерпелась…

Здесь, в небольшой горнице, в углу у окна, примостился стол. На нем возвышалась молодая елочка, обвешанная самодеятельными бумажными игрушками. Вместо деда-мороза стояла полинялая кукла-матрешка с приклеенной ватной бородой. За елкой на тесаных бревнах стены следы автоматных пуль. Стреляли по желтым любительским семейным фотографиям. На полу возле стола – разбросанные, раздавленные сапогами самодельные тряпочные куклы, битая посуда, перевернутая табуретка – все густо обсыпано перьями распотрошенной подушки. У печки, на которой краснели щербатины от пуль, неловко прислонившись боком, обняв руками ребенка, словно пытаясь его защитить своим телом, скорчившись, застыла нестарая женщина с седыми волосами. На ногах – носки из грубой пестрой шерсти, а сверху – стертые глубокие калоши, подвязанные веревками. Тут же, на полу, немного откатившись, валялся моток такой же шерсти, спицы из ржавой проволоки, воткнутые в начатый детский носок. Голова женщины, повязанная ситцевым линялым платком, вся в кровавых сгустках. Ее, видимо, били прикладами.

Ребенок, истощенный, крохотный, обхватил женщину ручонками и навечно застыл с расширенными от ужаса голубыми глазами и раскрытым ротиком. У него на худенькой спине, на вылинялой клетчатой рубашонке – запекшаяся кровь. Следы автоматных очередей. Полоснули крест-накрест.

– За что же их, Гриша, а? – прошептала побелевшими губами Мингашева.

– Искали, наверное, партизан.

– Каратели, – глухо произнес сержант Илья Щетилин, командир танкового орудия. – Их работка. У-у, га-ады!

Он стоял за спиною у Кульги, в расстегнутом потрепанном полушубке, шапка-ушанка сдвинута на затылок, видны светлые, как солома, прямые волосы.

Юстас, бледный как мел, комкал в руках снятую шапку. На его худощавом продолговатом лице легли складки. Угрюмо сдвинулись брови. Слеза скатилась по щеке, оставляя след.

– Как моя… Марите, сестренка младшая… Ее тоже нет уже…

Юстас вытер кулаком глаза, размазав влагу по щеке, длинно вздохнул. Илья Щетилин стянул с головы свою ушанку и, тронув Юстаса за руку, спросил сочувственно:

– Сестренку твою… фрицы?

– Они самые. Бомбили город… Прямое попадание в дом. Ничего не осталось… И мать и сестренка сразу… Даже хоронить нечего было.

Угрюмо смотрели танкисты на женщину и ребенка, на новогоднюю елку с самодельными бумажными игрушками, на простреленные фотографии.

Щетилин в сенцах нашел лопату. Юстас принес свою, с короткой ручкой. Кульга тоже взял лопату. Но подошедшие танкисты, давно в душе возненавидевшие эту надоевшую за войну работу, отобрали ее у младшего лейтенанта.

– Мы сами, товарищ командир, сами управимся…

Промерзлая земля поддавалась трудно. Щель вырыли не особенно глубокую. Положили женщину и ребенка головами в сторону восхода. Мингашева накрыла их лица детским пальтишком, и танкисты принялись лопатами осторожно кидать землю, словно боясь, что мерзлые комья могут причинить мертвым боль. Невысокий бугорок плашмя прихлопали лопатами, подровняли могилку.

Постояли, обнажив головы.

Где-то вдалеке, за лесом, тихо опускалось к закату неяркое февральское солнце, и по снегу от высоких сосен легли длинные синие тени. Звонко стучал дятел, выбивая бесконечную морзянку, состоящую из одних сплошных точек. Стайка синичек прилетела на ель. А через минуту, чего-то испугавшись, птички шумно вспорхнули, стряхнув с веток снежный водопад. Высоко в небе проплыли двухмоторные пикирующие бомбардировщики с красными звездами на крыльях. Самолеты ушли в сторону заката.

Наконец-то из-за поворота проселочной дороги выплыли одна, а за ней еще две грузовые машины. Их сразу узнали. Первым двигался, уверенно урча, побитый, поцарапанный осколками, но все еще сохранявший свой первоначальный франтоватый вид, американский «форд», подвозивший боеприпасы. А за ним, на дистанции, катили два массивных зеленых новых «студебеккера», в их объемистых кузовах рядами стояли темные железные бочки с горючим.

– Едут, родимые!

Танкисты сразу повеселели.

У «студебеккеров» открыли задние борта, поставили широкие доски и стали осторожно, поддерживая с двух сторон, скатывать железные бочки, наполненные соляркой.

А «форд», лихо лавируя по разбитой танковыми траками дороге, подкатывал к каждой «тридцатьчетверке» и на несколько минут замирал. Старшина Колобродько, пожилой вислоусый запорожец в замызганной ватной стеганке, перепоясанный кожаным командирским ремнем довоенной выделки, со звездой на пряжке, отмечал в своей книжке огрызком химического карандаша, записывая цифры негнущимися задеревеневшими на холоде пальцами, и потом отпускал каждому положенный боекомплект. Танкисты сами сгружали ящики со снарядами, пулеметными лентами и патронами для автоматов.

Григорий Кульга, получив свою норму, вскочил на подножку грузовика и, заглянув в кузов, присвистнул. Боеприпасов было много. Значит, надо запасаться впрок. И подмигнул снабженцу:

– Жмотничаешь, земляк?

– Та мени ни жалко, товарищ младшой лейтенант! Я ж по норме выдаю, як положено, – равнодушно ответил пожилой запорожец, привыкший к подобным просьбам, и как бы между прочим с уважением подчеркивая новое воинское звание, которое было недавно присвоено Кульге.