«Угости-ка нас всех».
«Добро пожаловать. (Дьявол вас принес, извергов.)»
«Чьи это дети у тебя?»
«Так… за еду работают».
«Целая команда самогонщиков, ты только глянь! ну а если взаправду — чьи?»
«Из поселка, здешние».
«А видишь пушку? она заряжена».
«Шутите, сеньор…»
«Я не шучу, а ты что виляешь? Так здешние они или пришлые? Приведите того гада!»
Заходит «тот гад», вид у него жалкий.
«Ну-ка, милок, скажи нам — приводили бокаро сюда детей?»
«Да, сеньор».
«И кому они их отдали?»
«Ему, Эсекьелю, — показывает гад, — Не отпирайся, Эсекьель. Это ведь правда. Пожалей свою семью».
«Еще слово соврешь, Эсекьель, — и я из твоих баб великомучениц сделаю, а из тебя евнуха».
«Я врать не стану. А вы, пожалуйста, не трогайте никого, сеньор».
«Пальцем не трону — слово кабальеро! Ну, валяй, выкладывай».
Вездеходы уходят обратно, на базу. Помолчав денек-другой, самогонщик с наступлением темноты запирается в сарае, молится и хмуро возится с ружьем, прилаживая его так, чтобы и ствол был во рту, и можно было дотянуться до спускового крючка. А то спросят его: «Где дети?» — и что отвечать?
«Прости меня, Господи».
*
Из мрака на землю падал редкий снег, и хлопья его волшебно искрились в свете уличных фонарей; снег тихо ложился на крыши и мостовые нежно-белой пеленой. Часы на ратушной башне в Старом Городе пробили полночь. Где-то, над плотным ковром снеговых туч, в сине-черной, осыпанной звездами бездне сияла полная луна.
Была пауза в рассказе Аны-Марии.
Щелкнула зажигалка, высунув голубой язычок огня; коснувшись его, жарко заалел кончик сигареты. За компанию закурил и Аник, сидящий в особняке профессора.
— Вот, — выпустив дым, продолжала дочь вождя, — а после ему стало стыдно, что он выдал нас, и он от стыда застрелился.
Голубой дым змеился в полумраке комнаты и тянулся к приоткрытой форточке.
— А вы? — спросила Марсель.
— Нас отвезли на Васта Алегре. Понимаешь? вроде заложников. И били нас — чтобы мы тоже выдали своих. А держали нас в подземном этаже, там у полковника была своя тюрьма. Мы там долго сидели — недели две, может, три, я не помню… Потом о нас забыли. Ни есть, ни пить не давали; вообще никто к нам не входил. Мы думали, что нас так убить хотят. Ведь нельзя долго жить без воды и еды. У нас воды осталось меньше половины ведра. А были мы — одни дети. Сначала мы в дверь стучали, потом сбились в угол и лежали — день, два; кто младше был — уже забываться стал. Вот когда мне страшно стало — я была старшая и их утешала, а они все плачут и плачут… Прямо хоть камень грызи — так плохо было. А после вдруг стали во дворе стрелять.
*
Тяжелый сон детишек рушится от гулких ударов — БУХ! БУХ! и потом — ТА-ТА-ТАХ! ТР-Р-Р-Р-Р-Р-Р-ТР-Р-ТАХ-ТАХ!
Через зарешеченное оконце под потолком слышны крики между очередями, беготня, оглушительные удары.
Потом стреляют прямо за дверью.
И дверь распахивается от удара в замок.
В проеме стоит Железный. Таких на Васта Алегре дети не видели.
Низкий, весь — от шеи до пят — в пластинчатых латах, голова — не голова, шлем с прорезью, закрытой темным стеклом. В правой руке — короткое двуствольное ружье, широкий нижний ствол истекает дымом. Грузно шагнув в камеру, он поводит ружьем туда-сюда, что-то ищет.
«Кто вы есть? — глухо говорит он на ломаном испанском. — Почему здесь?»
Невидимые за бронестеклом глаза глядят на сжавшихся полуголых детей.
«Кто?!»
Дети в ужасе молчат.
«Уходить, — показывает он в коридор. — Туда, уходить. Быстро!»
Прытко, как мыши, дети стайкой выскальзывают из подвала и, пометавшись, крадутся вдоль стены — а снаружи стреляют, стреляют! бой идет! настоящий бой!
Железный выбивает другую дверь, из двери — низкий рокот дизельного движка; Железный входит — и ровный звук движка обрывается. В коридоре гаснет свет — еле светит одно дальнее окно.
Какой-то терминадо врывается в коридор, затравленно озираясь, автомат наготове; на детей он не обращает внимания — ждет кого-то.
Появляется Железный.
Терминадо не успевает ничего сделать — Железный длинной очередью с пояса рвет его пополам; потом отбрасывает спаренный магазин и вставляет новый. Осматривается — дети залегли вдоль стены, кто-то всхлипывает — страшно!
«За мной, сзади», — говорит он.
Он идет, словно танк; дети укрываются за его спиной. Свинцовая струя из руки Железного сметает еще двоих, едва появившихся наверху, на площадке у двери.
На выходе он заряжает нижний ствол гранатой.
«Ложиться. Вниз», — командует он.
Ружье его рявкает, джип на другом конце двора взлетает на воздух; кто за ним прятался — тоже.
У залегшей на лестнице Аны-Марии перед глазами стоит увиденный на миг задний двор Васта Алегре — поле боя. Эта картина навсегда въедается в ее память.
И потом ей в кошмарных снах долго является Железный, и Ана-Мария уже не может вспомнить, наяву или во сне видела она, как из щелей между пластинами его брони медленно вытекает алая кровь, шипя и дымясь, будто кислота.
*
— Их было двое в защитных костюмах, а терминадос — человек двадцать пять; тех сбило с толку, что противников всего-то два, вот они и подумали, что мигом их сомнут, и все на двор сбежались, а от Железного все отлетало — прямо с искрами от брони отлетало. И он шел вразвалочку, не прячась, прямо на пули, только шатало его, а стрелял он так, что от терминадос — ты не поверишь! — брызги летели. Они, наверное, вышли с крыльца, там кругом мертвые лежали, а другие Попрятались и огрызались из-за углов, а Железный углы сносил гранатами. Гараж уже горел, и баки у машин взрывались; вот где ад был! Представляешь, все горит, дым на полнеба, мне уши заложило, и только вижу — он идет через трупы, берет огонь на себя, и откуда по нему стукнут — он туда гранату. А с другой стороны двора, ближе к дому полковника, ему Второй помогал. Это был уже конец.
*
Они сходятся; Железный отдергивает гранатный ствол вперед, стреляная гильза со звоном падает ему под ноги. Второй — он не в серо-чугунных, а в легких, пыльного цвета латах, с ранцем — поправляет на боку лентопровод пулемета.
Они быстро грворят на чужом языке.
Ана-Мария с опаской высовывается из двери — Второй тотчас вскидывает на нее свою страшную четырехстволку, стволы щелкают, поворачиваясь на оси. Железный сдерживает его, говорит что-то.
А вон и Третий! сколько же их налетело на Васта Алегре? Третий, с винтовкой, в каске и жилете из квадратных щитков, выскакивает из-за пылающего гаража и машет им рукой.
«Ну, как?» — спрашивает Второй на испанском.
«О’к! — улыбается Третий. — Еще прочешем вокруг на вездеходе, минируем все и уходим».
«Вертолет в порядке?»
«Готов, ждет. Я заблокировал хвостовой ротор, — Третий подходит. — А это кто?»
«Дети какие-то. Сидели под замком внизу. Спроси — кто они?»
Третий садится у двери на корточки, ставит винтовку к стене, сдвигает каску на затылок. Лицо у него горячее, злое, веселое.
Он разглядывает татуировку на плечах Аны-Марии, обнявшей холодную от голода и страха малявку. «Убьет, зарежет», — думает Ана-Мария.
«Бокаро?»
«Да, сеньор».
На руках у нее синяки. И на ногах…
«Скорей бегите отсюда. Тут все взорвется. Бегите».
«Вставайте, бежим, бежим», тормошит Ана-Мария остальных, и они, боязливо оглядываясь на истребителей, спешат прочь со двора — по стеночке, по стеночке. Через рощи, по кустам, по полям — подальше от Васта Алегре, где сеньор Иисус сводит счеты с доном Антонио.
Они пьют из ручья — и над ними низко проносится вертолет.
Напившись досыта, они лезут на склон холма — и земля чуть вздрагивает у них под ногами; грохот налетает сзади и заполняет небо.
Там, где была асьенда Васта Алегре, встает быстро клубящееся грязное облако, в небо летят мелкие дымящие клочья.
ЧУДОВИЩНОЕ ПОБОИЩЕ В РАДОСТНОЙ ДОЛИНЕ