От белозубой улыбки Электриона в зале посветлело.

– Я знал, что ты мудр! – просиял младший.

Алкей не ответил. Впрочем, его ответа никто не ждал.

– Итак, – ликовал микенский ванакт, – завтра я возвращаюсь домой. Там я очищу Атрея и Фиеста от пролитой крови. После чего сообщу Пелопсу об отказе.

– Правильно!

– Но в Микенах эти двое мне не нужны. Попользовались моим гостеприимством – и хватит.

– Нам тоже не хотелось бы видеть их в Тиринфе.

– Кто б сомневался? Есть у меня мелкий городишко – Мидея. Дерьмо овечье, совсем от рук отбились. Отдам-ка я его Пелопидам. Пусть помнят, кому обязаны счастьем!

– Ты что, все продумал заранее?

– А как же!

Электрион, не скрываясь, гордился собой.

– Кстати, брат, – Сфенел вспомнил об Алкее. – Не думай о Пелопидах дурного. Ты один слух нам передал, а я другой знаю. Вчера мой человечек из Писы вернулся, с новостями. Может, и нет на Атрее с Фиестом родной крови…

– Ягненочек, – сказала Гипподамия.

Малыш, спящий у ног жены Пелопса Проклятого, был милей признания в любви. Свернувшись калачиком, он сосал большой палец, как младенец. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог смутных видений, кропит свои секреты маковым молоком. Лишь птицы в дубраве пели гимн рассвету, вторя радости детских снов.

– Славный, – без выражения сказала Гипподамия. – Спи, мой славный.

Может ли женщина принести зло ребенку? Чрево, способное к зачатию – плоду иного чрева? «Может,» – усмехнулась с небес Гера. Покровительница брака отправила бы в Аид всех ублюдков своего царственного супруга, падкого на смертную мякоть, когда б не страх перед гневом Зевса. «Может,» – всхлипнула в преисподней тень Ниобы, золовки Гипподамии[8]. Даже глоток из Леты не дал несчастной забвения: вот, тела дочерей Ниобы, и в них – серебряные стрелы Артемиды-Охотницы, ревнивой к чужой похвальбе. «Воистину может…» – согласилась Прокна-фракиянка, накормившая мужа страшным обедом – жарким из мяса их общего сына. И эхо согласия прозвучало от земного круга до солнечной колесницы: о да, мы помним и содрогаемся!..

– Зачем ты родился? – спросила Гипподамия.

Малыш не ответил.

– Нам на погибель?

«Смерти нет!» – возразила трель дрозда.

Всю жизнь Гипподамия кому-то принадлежала, и это было правильно. Сперва – отцу, владевшему ею как дочерью, и как женой. Отец знал правду жизни. Он любил Гипподамию и убивал ее женихов. Это длилось долго, но не вечно. В конце концов Пелопс убил отца Гипподамии, и она стала принадлежать Пелопсу. Муж знал правду жизни не хуже покойника-отца. Он брал Гипподамию ночью и наряжал днем. Она рожала мужу детей и озаряла красотой его царствование. Еще она принесла Пелопсу богатое приданое – Элиду, отцовское владение. Со временем красота ушла. Затем иссохло чрево. Осталось лишь приданое, увеличенное тщанием мужа стократ. Гипподамия сама не заметила, как стала принадлежать не мужчине – державе своего мужчины, Острову Пелопса. Она чувствовала себя символом, многоруким спрутом, где каждое щупальце – сын, в чьей власти город; и каждое щупальце – дочь, на чьем ложе спит владыка города.

Проклятье, лежавшее на Пелопсе, не смущало Гипподамию. Если власть, сила и долгая жизнь – это проклятие, любой захочет, чтобы его кляли на все корки. Женщина рассчитывала умереть счастливой и обманулась. Мерзкая нимфа! Короста на ее белые ляжки! Полчища вшей на ее густые кудри! Ласки Аксиохи свели мужа с ума. Златовласый сынок Аксиохи затмил старику свет дня. Завтра Остров Пелопса содрогнется, утрачивая гордое название – сын нимфы воссядет на тронос в Писе. «Остров Хрисиппа!» – скажет он…

– Нет, – шепнула Гипподамия. – Ты не скажешь этого.

Нож она выкрала у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. А второй, похожий на клюв – у Атрея. У нее две руки, значит, ей нужны два ножа. Сыновья не узнают – позже она вернет мальчикам любимые ножи. Клинки, омоченные в крови дрянного нимфеныша, принесут детям удачу. А если даже и узнают – сыновья простят и поймут. Наверняка они сами уже подумывают зарезать Хрисиппа.

Просто мать успела раньше.

Клюв вцепился спящему в горло. Рука Гипподамии не дрогнула – кровь хлынула ручьем. Малыш, еще во власти сна, забился рыбой, пойманной в сеть. Тело откликнулось быстрей рассудка, сгорая от неуемной жажды жизни. И последняя судорога – это юркая рыбка нырнула в сердце. Рыбка из бронзы, с острыми зубками. Был у нимфы сын, и нет.

Дело сделано.

– Мать! Что ты натворила?

– Зачем?!

Казалось, ножи обернулись людьми. Как сыновья нашли Гипподамию, как успели к еще теплому телу сводного брата – это осталось тайной, но вот они, Атрей с Фиестом. Стоят плечом к плечу, ее мальчики, и гримаса ужаса не способна исказить прелесть их лиц.

– Ради вас, – сказала Гипподамия.

– Отец убьет тебя!

– Пусть убивает, – Гипподамия расхохоталась. Впору было поверить, что ей напророчили не гибель, а сундук золота. – Заберите ножи, мне они больше не нужны.

И пошла прочь, прекрасная, как в годы юности.

– Это сделали мы, – после долгого молчания произнес Атрей. – Ты понял?

– Да, – согласился Фиест. – Мы.

– Бери тело. Надо бросить его в колодец.

– Хорошо. Куда бежим, брат?

– В Микены.

– Хорошо, если так, – буркнул Алкей.

В голосе хромца не было особого доверия. Сказал, чтоб прервать молчание, повисшее в зале. А про себя отметил: средний брат не стал укорять Сфенела за «доверие к сплетням». Еще бы: этот слух делал из Пелопидов героев – вступились за мать, взяв вину на себя. Таких не очищать – чествовать надо!

– Вот увидишь, – развивал успех Электрион, зачерпнув вина из кратера, – они нам еще пригодятся. Времена смутные, каждое копье на счету. А настоящих героев в Арголиде, сам знаешь – раз, два… Собственно, «раз» – и все. Вон, в углу сидит, отмалчивается. Встань, герой, покажись нам.

Мрак за колонной шевельнулся, обретая вид человеческой фигуры. Четыре шага из тьмы к свету: казалось, тень восстает из глубин Аида – с каждым шагом наполняясь жизнью.

– Радуйся, Амфитрион Персеид!

– И ты радуйся, дядя…

Встав в центре светового пятна от лампад, Амфитрион отметил, что дядя приветствовал его с умыслом – не Алкида, сына Алкея, но Персеида, потомка Убийцы Горгоны. Вровень с собой поставил! Усмехнувшись хитрому повороту дел, он шутливо крутнулся на пятках – любуйтесь, не жалко! Отцова стать, без груза лет и хромоты. Таким мог бы быть Алкей в молодости, если б не проклятая болезнь. Дедов прищур – только в отличие от покойного Персея, Амфитрион глядел в глаза собеседнику, а не поверх его правого плеча. Взгляд деда был взглядом смерти. Из глаз внука смотрел опасный, уверенный в себе хищник. Кудри и борода Амфитриона в сумраке мегарона отливали черной бронзой. Поди догадайся, какого они цвета на деле: каштанового? темно-русого? Широкий боевой пояс с бляхами из меди перетягивал хитон чуть выше бедер. На мускулистых ногах вместо сандалий – воинские эмбаты. Только что из похода вернулся? Или просто привык за долгие месяцы, сросся, как со второй кожей?

– Красавец! Гордись сыном, Алкей! Один он у тебя, зато орел…

Намек микенского ванакта был прозрачней воды в горном ручье. «Твой сын, брат, в отличие от тебя, герой. Но он один. А герой не должен быть один. Случись что, не приведи Зевс – без наследников останешься. У меня же – восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни. И повоевать есть кому, и у троноса постоять…»

– …Персеид! – продолжал восторгаться Электрион. – Не посрамил имя деда! Случись война – возглавишь войско, племянник? Ты ведь теперь лавагет[9], верно?

– Надо будет – возглавлю, дядя.

– Достойный ответ! Добычи много взял?

– Не жалуюсь. Завтра сам увидишь.

– Завтра я возвращаюсь в Микены, – Электрион развел руками. – Если с рассветом привезут, может, и увижу. Дела, знаешь ли… Кстати, что ты думаешь насчет беглых Пелопидов?