– Проклятье! – воскликнул маркиз. – Я чувствую себя дураком.
– Помни, что они всего-навсего слуги и недостойны твоего внимания, – посоветовала Друзилла – А теперь, ради всего святого, уходи, а то тебя могут здесь найти. Ты же слышал, что случилось с мисс Лавлейс.
– Как я понимаю, она здесь работала до тебя.
– Меня наняли вместо нее, – внезапно посерьезнев, проговорила Друзилла. – Бедняжка, что с ней сталось? Ведь без рекомендаций почти невозможно найти новое место.
Маркиз подошел к двери и осторожно повернул ключ.
– Спокойной ночи, Друзилла, ты дала мне пищу для размышлений, – сказал он. – Ты меня еще увидишь.
– Что крайне меня разочарует, – сухо бросила Друзилла. – Единственное, что ты можешь для меня сделать, мой дорогой кузен, – это навсегда оставить меня в покое.
Он улыбнулся, и ей пришлось признать, что он очень красив, – неудивительно, что многие женщины так беспечно рискуют ради него своей репутацией. Она слушала, как его шаги удаляются по коридору.
Друзилла заперла дверь и возобновила работу. Бросив взгляд на поднос, который принесла мисс Медоуз, она увидела там крайне неаппетитного вида куриную ножку, кусок сыра и неровно отрезанный ломоть зачерствевшего хлеба.
Обычно ужин не был столь скуден и столь небрежно сервирован, но сейчас в доме было много гостей, и кухарки и повара из сил выбивались, стараясь справиться со свалившейся на них дополнительной работой.
И дело было не только в количестве гостей, а их набралось человек двадцать пять – во всяком случае, именно такое число называла днем мисс Диана. Дело было в том, что каждый из них привез с собой горничную, камердинера, кучера, лакея, а кто-то – даже своего секретаря, и получалось, что прислуге приходится работать от зари до зари.
Друзилла отложила вышивание и уставилась невидящим взглядом в стену. Но размышляла она совсем не о том, как трудно разместить и накормить всех гостей, и не о том, как невкусен принесенный ужин. Она думала о маркизе – он стал совсем другим, он так отличался от того юноши, которого она видела в последнюю их встречу.
Сейчас на календаре 1802 год – значит, в то лето, когда они жили в Линче, ему, вероятно, было лет семнадцать, думала Друзилла, ей же только-только исполнилось десять.
В Линче он томился от скуки, так как из-за болезни его матери нельзя было устраивать вечеринки в их огромном особняке. Поэтому появление маленькой девочки, обожавшей его и следовавшей за ним по пятам, готовой быть у него на побегушках и, как он называл это, трудиться на пользу старшего товарища, очень обрадовало его.
Он постоянно поддразнивал ее, вспоминала Друзилла, потому что она была рыжей. «Пошли, Морковка», «Ты где, Рыжик?» – только так он и обращался к ней.
И ей это нравилось, она была счастлива, что ей дозволено следовать за ним по лесу во время охоты на голубей, она была горда, когда он разрешал ей нести его добычу.
Однажды он повез ее кататься по озеру и случайно перевернул лодку. Когда они выбрались на берег, Друзилла походила на мокрую курицу. В таком виде она и заявилась домой.
Прячась от садовника, они таскали лучшие персики из оранжереи, а потом, сидя на солнышке, ели их, и сознание, что они добыли их преступным способом, делало персики особенно вкусными.
Она на спор с ним прошла по высокой кирпичной стене. Ей было ужасно страшно, но она никак не показала ему, что боится упасть и сломать шею. Она скакала за ним верхом, наравне с ним брала такие препятствия, к которым и близко бы не подошла, если бы не опасалась, что он назовет ее трусихой.
Поэтому, когда ее отец оставил свой приход в Линче, она была в полном отчаянии, что больше никогда не увидит кузена Вальдо.
А теперь, размышляла Друзилла, он стал взрослым, таким же, как все мужчины, которых она встречала после того, как осталась одна, – разодетым в пух и прах тщеславным щеголем, которого не интересует ничего, кроме погони за женщинами, и который превращает жизнь зависящих от него людей в ад.
– Я ненавижу его! – громко сказала она.
Он растревожил ее, он отнял у нее обретенное в этой классной комнате чувство покоя и безопасности – и слишком резко швырнул ее обратно в весь тот ужас, в котором она жила последние два с половиной года после смерти отца. И за это она возненавидела его еще больше.
Наверное, думала Друзилла, мир, в котором она очутилась, кажется ей таким жутким только потому, что она выросла в тихом и спокойном доме священника. Наивность и целомудрие вынуждали ее воспринимать внимание мужчин не просто как нечто неприятное, а как самое настоящее зло. Ее не раз охватывал панический ужас, и в эти минуты в голову закрадывались мысли о том, что жизнь слишком страшна, чтобы жить дальше.
Но со временем презрение к тем, кто обижал ее, стало давать ей новые силы, восстанавливало душевное равновесие и вдохновляло ее на борьбу с ними.
Однако же в замок Друзиллу привел совсем другой страх, именно он заставил ее умолять герцогиню дать ей какую-нибудь работу в доме. Как выяснилось, без рекомендаций невозможно не то что найти работу, а даже встать на учет в бюро по найму домашней прислуги, и Друзилла вынуждена была признать тот факт, что однажды ей придется отдать себя в руки кого-нибудь из тех мужчин, которые постоянно обхаживали ее и терпеливо ждали подходящего момента, чтобы заполучить ее.
– Лучше умереть, – не раз говорила она себе, пока наконец смерть не стала реальностью.
И тогда Друзилла решила поставить все на карту и отдать себя на милость герцогини. Ради этого она потратила все оставшиеся у нее деньги на билет в дилижансе, который и привез ее к воротам замка.
По счастливой случайности она оказалась там в тот момент, когда герцогиня уволила мисс Лавлейс и некому было заменить ее. Друзилла честно рассказала герцогине о причинах, заставивших ее уволиться с работы.
Герцогиня тоже была откровенна.
– Я возьму вас, если вы, мисс Морли, четко уясните себе, что я не допущу никаких ухаживаний в моем доме. Ни его светлость, ни я не потерпим этого.
– Ничего подобного не будет, ваша светлость, – твердо заверила ее Друзилла.
Но, произнося эти слова, она с отчаянием вспоминала о том, что происходило в других домах, где она работала, – о мужчинах, тихо крадущихся по ночам в классную комнату.
О мужчинах, которые прятали ключ, чтобы она не могла запереться на ночь; о похоти, отражавшейся на их лицах в тот момент, когда она попадалась им на глаза; об их руках, тянущихся к ней; об их губах, жаждущих ее губ; о хохоте, которым они встречали ее сопротивление.
«Мужчины – я их всех ненавижу! – сказала она себе. – И Вальдо всего-навсего один из них!»
Друзилла вздохнула, так как поняла, что, если она немедленно не возьмет в руки иголку, платье герцогини так и не будет готово к утру. Вышивание, да и другая работа, которую должна была бы выполнять горничная, не входили в обязанности гувернантки, но однажды ее светлость обнаружила, как искусно шьет Друзилла, и на столе в классной стали появляться дополнительные задания.
А вдруг, не раз думала Друзилла в минуты крайней безысходности, ее искусство послужит для герцогини еще одной причиной, чтобы держать ее при себе.
От долгого сидения согнувшись над вышивкой у нее разболелась спина. Появление в классной Вальдо разволновало ее, и она никак не могла унять сильное сердцебиение. Ее все не оставлял страх, что его могли видеть. Если хоть один слуга заметил, как он входит к ней или выходит от нее, герцогиня – и это не вызывало у Друзиллы ни малейшего сомнения – узнает обо всем рано утром.
Вся челядь боялась шпиона ее светлости, ее камердинера. Он читал надписи на промокательной бумаге, приставив листок к зеркалу, он шарил в мусорных корзинах, он подслушивал через замочную скважину. Очень немногое ускользало от его всевидящего ока, и обо всем, происходящем в доме, – даже о мелочах – тут же докладывалось герцогине.
При этой мысли Друзиллу передернуло. Внезапно она почувствовала, что замерзла, и, пройдя в спальню, переоделась в ночную рубашку и теплый фланелевый халат. Она распустила пучок – и золотой водопад, низвергшись на плечи и на спину, окутал ее искрящимся облаком.
