В тире зугдидского парка я стрелял из «духовки» лучше всех. Отличался меткостью и на курсах. Угодить Григорию Ивановичу я, разумеется, не мог, но брюзжал он скорее по привычке. Восстанавливая былое умение, я представлял себя то в тире, то на курсах, пока не вспомнил совет бабушки, когда она брала меня с собой в лес по грибы. «Ты его, подосиновичек, – говаривала она, – в глазах держи, он с глаз и перепрыгнет на траву». Первый убитый мною немец полетел, прошитый очередью, в яму, как он лежал там – неизвестно, второй же старательно опустился на коленки и лег неподвижно, лицо к небу, правая рука вытянута поперек тела, левая так согнута, словно хотела почесать плечо. Утвердив в памяти этого немца, я всякий раз видел его, когда касался спускового крючка, и пули мои стали отныне зрячими. Алеша подбрасывал ремень, и пока тот падал, я успевал продырявить его отверстиями, между каждым – ровно два сантиметра.

Жетончик же я решил смастерить из медальона, подсунутого Алешей. Семнадцать раз уже прыгал я с парашютом, и если бы мне разрешили носить ромбовидный жетончик под значком парашютиста, то цифра «17» яснее ясного говорила бы всем, сколько раз покидал я самолет. А на обратной стороне жетончика я решил нацарапать число убитых мною немцев. Таковых на середину мая 1942 года насчитал я всего 8 (восемь). Конечно, кого-то я ранил очень тяжело, кто-то, дернувшийся при попадании моей пули, скончался. Наверное, я убил больше, но в пионерском отряде я присягал быть честным, таким же поклялся быть, вступая в ленинский комсомол; во всех характеристиках до войны отмечалось: воспитанный, добросовестный, уважает старших, помогает младшим. И чтоб оставаться честным до конца, я ограничился цифрою «8», твердо зная, что еще до Берлина обе цифры на жетончике изменятся в лучшую, то есть в большую, сторону.

Нас ничему не учили, мы сами пополняли знания, расспрашивая тех, кто возвращался оттуда, из немецкого тыла. Было стыдно. Алеша успокаивал: «Мы еще повоюем! Мы еще потопчем кое-кого в Берлине!»

Однажды, хорошо поспав после обеда, мы вели тягучий разговор о том, куда податься вечером, где достать рожки к «шмайссеру», будет ли сегодня кинопередвижка. Вдруг солнце за окнами заслонила могучая фигура, мы ахнули: Калтыгин!

Григорий Иванович ворвался в избу, все сокрушая на пути к нам. Заскулил отброшенный его ногой пес, испуганно закудахтали куры, грохнуло висевшее в сенях корыто, дверь едва не слетела с петель. «Ребятки вы мои!.. – распахнул он нам объятия. – Орлы! Соколики! Наконец-то мы вместе!» Новенькие ремни скрипели на нем, в петлицах – по шпале, вроде бы разжалованный и судимый трибуналом старший лейтенант Калтыгин повысился в звании до капитана. Орденов, правда, не прибавилось, но шумности, самодовольства, угроз Лукашину и Костенецкому – хоть отбавляй. При них он, конечно, укоротил язык, а те сбежались на него, недоуменно взирали на исключенного из списков части бывшего подчиненного. «Прибыл для дальнейшего прохождения службы!» – рявкнул начальникам Григорий Иванович, вручая им пакет. Начальники покрутили его в руках, но вскрывать не осмелились, какая-то чрезвычайно грозная пометка была, видимо, на пакете. Любарка метался между ними и нами. Выбрал руководство, засеменил вслед ему. Из вещмешка размером с грузовой парашют Григорий Иванович извлек разные гостинцы для «мальцов» да стопку советских карт 1941 года. Десять пачек «Беломора» предназначались Алеше, мне протянут был «Самоучитель игры на балалайке», заодно Григорий Иванович на неделю выцарапал у Любарки «Кантулию». Хозяйке ничего не досталось, кроме самого Калтыгина. Как пришедший с мороза человек льнет к печке, так и наша хозяйка норовила то задом, то передом коснуться Григория Ивановича. А тот, фигурально выражаясь, бил копытами и раздувал ноздри. Мы покатывались со смеху, наблюдая за играми непарнокопытных. Потом ушли, развалились в саду и обсудили новости, припомнили наводящие вопросы, что задавались нам во время служебного расследования. Мы не верили, что вдумчивые, аккуратные, въедливые командиры штаба ошиблись, давая нам заведомо негодную карту. Само задание казалось нам невыполнимым и заранее обреченным на провал. Много ошибок совершили мы, но еще больше – начальство, и получалось, что вся задуманная штабом операция – обман, повод для расправы с Калтыгиным, который Костенецкому – как кость в горле, и, наверное, благом была б ему гибель Калтыгина. По душам потолковав уже со многими разведчиками (что, кстати, запрещалось), мы узнали, что «командир товарищ К.» всегда так выполнял задания, что вреда от выполнения было больше, чем пользы, и боевые друзья Калтыгина находили смерть там, где ее не могло быть. Вот и решено было от Калтыгина избавиться, дав ему заведомо невыполнимое задание, а что и два мальца погибнут с вредоносным Калтыгиным – на это начальству наплевать. Неужели такой ценой достигаются все победы?

Долго и горько говорили мы в саду. До самого конца войны длился этот разговор, только перед Берлином дошло до нас, что все задания либо перевыполнялись, либо недовыполнялись, что война – это часть жизни, если не вся жизнь, которую никогда не объяснишь, она никогда не удается, и как не знает ребенок того, что будет с ним в старости, так и разведчик, приступая к операции, обязан готовиться к худшему и доверять только себе, жить текущим днем, уповая на сегодняшнюю луну и завтрашнее солнце, если оно, конечно, засияет!..

Но до конца войны – шагать еще и шагать, стрелять и прыгать. Приказом наркома обороны СССР срок окончания войны был определен – полгодика или «ну еще год». Безмерная любовь и уважение к Вождю мешали мне вслух засомневаться в точности предвидения. Упорные бои шли по всему фронту, Ленинград и Севастополь осаждены. Никто в победе не сомневался, но не каждый был уверен, что доживет до нее. А я все еще пребывал в пятнадцати годах от роду, рост – 166 сантиметров, вес – 52 килограмма. Я мог сто раз подтягиваться на перекладине, за 26 секунд одолевал 200 метров, с расстояния 50 метров всаживал кучно очередь из автомата в мелькнувшую мишень, мышцы мои крепли с каждым днем, объем груди, как пошутил врач, порадовал бы замужнюю даму. Моим отдыхом был бег.

Алеша уверял меня, что по старому военному обычаю Берлин на трое суток будет отдан войскам на разграбление, и наша задача – успеть к началу тотального грабежа попасть в дом № 10 на Ляйпцигерштрассе. «А почему только трое суток?» – удивился я, и Алеша ответил что-то невразумительное, а потом сказал, что выяснит обстоятельно, почему города с разным количеством населения, расположенные и в долинах, и в предгорьях, и на равнинах, не удостоены четырех суток, потребных для захвата имуществ. В этом была какая-то загадка, ее надо было разрешить, а пока же мы – я, Филатов Леонид Михайлович, и Бобриков Алексей Петрович – поклялись: в день и час капитуляции Берлина начать тотальный грабеж дома № 10 на Ляйпцигерштрассе!

Происшествие на даче под Москвою. – Разоблачение симулянта Филатова. – Почта приехала! – Первое явление судьбоносного Чеха. – Возвращение в детство: пионерлагерь. – «Ну, влипли!»

В конце 50-х годов двадцатого столетия в СССР прибыли – с частным визитом – американский сенатор Н. и его супруга, дама поразительной красоты, присоединявшая к аристократический внешности те навыки обхождения и ту воспитанность, что даются особо привилегированными школами Великобритании или колледжами Новой Англии (на северо-востоке США). На самом же деле супруга сенатора запищала в люльке украинской хаты, уже дивчиной случайно попалась на глаза сынку миллионера, путешествовавшего по Украине в конце 30-х годов. Сынок по уши влюбился в юную колхозницу, сломленный его уговорами папаша разными способами уломал и улестил тогдашних монархов, рой, облеплявший путешественников, разлетелся по ульям, согласие на брак было получено, сынок увез в Америку невесту, женился на ней, после войны баллотировался в конгресс и прочно обосновался в нем, стал видным политиком, выполнял специальные поручения президента США в тех странах, где надо было что-то сгладить или смазать. Во всех негласных дипломатических вояжах его сопровождала супруга, немало способствуя успеху миссий и ничуть не скрывая своего истинного происхождения. Сенатор как-то произнес фразу, проникшую в советский круг его знакомых, не раз потом прилагаемую ко многим коллизиям. «Из колхоза, – со смешком заявил сенатор Н., – я ее вытащил, но вытащить колхоз из нее – это уже мне не под силу!» В Москве после серии закулисных переговоров супружеская чета решила отдохнуть и приняла приглашение придворного живописца, отправились на уик-энд под Солнечногорск. На даче, увешанной старинными полотнами, вино лилось рекой, народу собралась уйма – художники, поэты, драматурги. Было очень весело. Кому-то в голову пришла великолепная идея: маскарад из подручных средств! Таковые нашлись, хозяин дачи нередко облачал позируемых в разные одежды, сын же его, журналист-международник, недавно побывавший в Японии, приволок оттуда образцы национальных костюмов и кое-какие бытовые штучки из обихода Страны восходящего солнца. Брезентовая роба сталевара как нельзя лучше подошла оперному басу, одеяние ударницы труда украсило поэтессу, китель со Звездой Героя оказался по плечу скромному архитектору, какую-то производственную хламиду набросила на себя и супруга сенатора. Последнему досталось все японское. Веселье было в разгаре, когда вспомнили об американце и пошли его искать. Заглянули в комнату журналиста-международника – и остолбенели. На маленьком коврике (татами), по-восточному сложив ноги, сидел в юката (домашнем кимоно) человек откровенно японской внешности. Сухое и желтое лицо выражало покорность судьбе, черты его умельчились, брови изогнулись, раскосые глаза мечтательно смотрели в тьму японских императорских эпох, а губы вышептывали трехстишие в стиле хокку, и журналист, знаток Японии, мог только понять, что речь идет об увядающей красоте, причем сенатор говорил на языке пятивековой давности. Удивленное восклицание журналиста вывело сенатора из транса, он поднялся и удалился в соседнюю комнату. Никто глазам своим не верил, превращение потомка тех, кто прибыл в Америку на «Мейфлауэре», в азиата было невероятным. Все молчали, не зная, что и сказать, кое-кому ситуация напомнила случай, когда при большом стечении народа годовалый ребенок громко выругался матом. Через полчаса сенатор, уже переодетый во все европейское, покинул дачу, ни с кем не попрощавшись. Больше его в СССР не видели.