Иннокентий закончит войну недалеко от Берлина. Ему повезло — остался жив. А вот отец Иннокентия с войны не вернулся.

Недолгое пребывание в плену наложило несмываемый отпечаток — позорное клеймо военнопленного. То, что человек бежал из плена и продолжил защищать Родину, никого не волновало. Был в плену? Получай поражение в правах или и того хуже — лагерный срок!

Иннокентию снова повезло — его не посадили. Правда, согласно «Положению о паспортном режиме», ему, как бывшему в плену, запретили жить в тридцати девяти крупных городах Советского Союза. Даже в родной Красноярск пустили только потому, что Иннокентий был родом оттуда.

Иннокентий ехал домой с намерением поступить в лесотехнический институт, а по приезде принял другое решение и поступил в театральную студию при Красноярском драматическом театре имени А. С. Пушкина.

Долго проучиться не удалось — выгнали за драку.

На счастье, как раз в это время в Красноярске находился директор Норильского Заполярного (!) театра драмы имени Вл. Маяковского Дучман — набирал труппу. Иннокентий выразил желание вступить в нее и переехал в Норильск.

О Москве, или, например — Ленинграде, он тогда и мечтать не мог, с его запретом-то.

Кстати говоря, Смоктуновского чуть было не выжили и из заполярного театра, спасибо, тот же Дучман отстоял. Он же и посоветовал Иннокентию сменить фамилию:

— Что это у тебя за фамилия такая — Смоктунович? Ты что, еврей? Возьми другую, а то тебя, чего доброго, и впрямь на Северный полюс загонят.

Иннокентий фамилию менять не захотел, а окончание сменил. Стал Смоктуновским.

Норильский Заполярный театр драмы имени Вл. Маяковского оказался для Иннокентия превосходной профессиональной школой, ведь в труппе театра работало множество талантливых актеров, бывших заключенных ГУЛАГа.

В Норильске Смоктуновский прожил четыре года — с 1946 по 1951 год, но суровый климат Заполярья окажется неблагоприятным для его здоровья, и актеру пришлось переехать на юг — в Махачкалу. Один сезон Иннокентий Михайлович прослужил в Дагестанском Русском драматическом театре.

Там-то и настигнет его соблазн. Соблазн Москвой.

«Жизнь актера периферийного театра меня вполне устраивала. Единственно, что хотелось — и это ощущение было ясным — объездить как можно больше городов, театров, и чем отдаленнее, экзотичнее и неведомее уголки нашей огромной страны — тем лучше.

Именно это желание в свое время побудило меня поехать в Норильск, затем в Махачкалу и неотступно призывало махнуть на Южный Сахалин. Скорее всего, оно бы так и было, не окажись у нас на спектакле брата и сестры — Леонида и Риммы Марковых, актеров Московского театра Ленинского комсомола. Они приехали в отпуск к родителям в Махачкалу, и профессия потянула их вечером в театр. Такие зрители для наших будней редкость невероятная, и, что говорить, мы были взволнованы, но каково же было мое удивление, когда я увидел значительно большую взволнованность этих двух красивых, стройных молодых людей, зашедших после спектакля к нам за кулисы. Не стесняясь этой своей взволнованности, они, мягко и мило перебивая и дополняя друг друга, растревожили меня уверениями, что все то, что я делаю на сцене, интересно и что мне непременно нужно работать в Москве по той простой причине, что моя манера (оказывается, у меня есть своя манера) существовать и действовать на сцене своеобразна, неожиданна, а что самое главное — современна… В конце концов они заявили, что по возвращении в Москву непременно будут говорить обо мне со своим главным режиссером, Софьей Владимировной Гиацинтовой».

Добавил масла в огонь, разгорающийся в душе Смоктуновского, и Андрей Александрович Гончаров, режиссер Московского драматического театра, проводящий отпуск в Махачкале. Вот что писал Смоктуновский:

«— Вы на удивление живой артист, Кеша…

Всех этих славных признаний за последние дни было бы с излишком и для сильного человека на суше, но здесь… в открытом море… Я уже было начал свое большое погружение, и только его вторая фраза: „Где вы учились?.. Что кончили?..“ — заставила меня всплыть.

— По актерскому ничего… ничего… не кончал…

— Ах, вот откуда эта самобытность… Ну что ж, бывает и так. Нужно работать в хороших театрах, где-нибудь в центре. Поезжайте в Москву… Легко, вероятно, не будет — манны не ждите. Но Москва — жизнь, ритм, споры, возможности, борьба — прекрасно, Кеша. Такое количество театров, да хотите, приезжайте в наш — пока молоды, надо. Поиск, творчество — прекрасно».

Правда вот, когда Смоктуновский придет к Гончарову в Москве и попросит принять его в труппу, то неожиданно услышит в ответ:

— Ах, вот куда завела вас ваша… самобытность… Ну что ж, бывает… Работать можно в любом театре, если работать, разумеется… а здесь переизбыток прекрасных актеров… поезжайте куда-нибудь в среднюю полосу России — замечательные театры, насущный спрос на современного актера… в Россию, конечно, в Россию, — легко, вероятно, не будет… манны не ждите, но — ритмы, спор, творчество, поиск, перспективы… пять-шесть премьер в год, вдумайтесь только — прекрасно… возможности, каких просто не сыскать здесь… прекрасно…

Из Махачкалы Смоктуновский перешел в Сталинградский театр имени Горького.

Театр имени Ленинского комсомола все никак не давал Смоктуновскому шанса. Вот, что писал сам Иннокентий Михайлович:

«После вялой двухлетней переписки и переговоров с Московским театром Ленинского комсомола вся несостоятельность моих притязаний стала, наконец, очевидной и для меня. Я вроде очнулся от завораживающего, долгого сна, и мои друзья в Волгограде, где я работал уже два года после Махачкалы, вдруг увидели меня совсем отличным от того, каким привыкли видеть. „Если за пять лет я не смогу сделать ничего такого, ради чего следует оставаться на сцене, — я бросаю театр“, — заявил я. Решив, я освободился от тяжести ожиданий, сомнений и послал в Москву телеграмму: „Уважаемая Софья Владимировна готов приехать постоянную работу тчк сообщите когда в чем сможете предоставить дебют тчк уважением Смоктуновский“.

Софья Владимировна ответила: „Не ссорьтесь театром тчк приезд дождитесь отпуска тчк сообщите чем хотели бы дебютировать тчк уважением Гиацинтова“».

Смоктуновский не хотел больше ждать. Он устал ждать. Пора было действовать.

Он увольняется из театра и приезжает в Москву. На дворе — 1955 год. Сталин умер два года назад, жить стало немного свободней, и о запрете на право проживания в тридцати девяти городах уже никто не вспоминает.

Состоялся показ в театре имени Ленинского комсомола.

«На показ пришло человек двадцать актеров, — вспоминал Иннокентий Михайлович. — Я был полон сил, решимости, настроение было прекрасным — я знал, что и как я должен делать, и даже не очень волновался. И вот уж не знаю, чем объяснить, но по ходу этого домашнего показа раздавались аплодисменты и не раз вспыхивал дружный смех. Это — единственный удачный мой показ в Москве, вселивший в меня уверенность, что мой приезд вполне оправдан и что меня обязательно возьмут.

Софья Владимировна, тряся мою руку, взволнованно и как-то безысходно повторяла:

— Дорогой мой, дорогой… Что же делать? Что ж? Да, да…

— Что делать… брать надо, Софья Владимировна, брать, — под видом шутки протаскивал я затаенную, страшную жажду».

Смоктуновский попал в переплет — в театр его взять отказались, потому что у него не было московской прописки, прописку же он мог получить, только имея постоянную работу в Москве… Замкнутый круг.

Начался марафонский забег по театрам, бесконечный и безрезультатный. На радушный прием никому неизвестному провинциальному актеру рассчитывать не приходилось.

Москва, когда пожелает, такой мачехой обернется, что только держись!

«…Главный режиссер одного драматического театра на улице Горького, шумно подхватывая воздух, наслаждаясь когда-то удачно найденной манерой говорить, совершенно не затрачивая себя на это, мимоходом промямлил:

— У меня со своими-то актерами нет времени разговаривать, а где же взять его на пришлых всевозможных приезжих… и о чем, собственно, вы хотите говорить со мной?