Однако обошлось. К Долгорукому был вызван редактор и владелец «Московского листка» Пастухов, человек хитрый и многоопытный. Именно он посоветовал Гиляровскому псевдоним «Свой человек». Пастухов доложил «хозяину первопрестольной» о том, что заметку ему якобы принесли какие-то неизвестные рабочие с фабрики. На том все и закончилось.

«„Московский листок“ сразу увеличил розницу и подписку. Все фабрики подписались, а мне он заплатил двести рублей за поездку, оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в книгу сотрудников гонорар не записал: поди узнай, кто писал!

Таков был Николай Иванович Пастухов», — писал Гиляровский в своих воспоминаниях.

Вскоре Гиляровскому представился случай прославиться открыто.

Правда, случай опять выдался печальным.

Очередная трагедия, на этот раз — железнодорожная.

Двадцать восьмого июня того же года ужинал Гиляровский в саду Эрмитаж, да не один, а в компании, где из чужих был только приятель Лентовского, управляющий Московско-Курской железной дорогой К. И. Шестаков. Ужинать сели своевременно — когда уже начало светать.

«Вдруг вбежал Михайла, любимец Лентовского, старший официант, и прямо к Шестакову.

— Вас курьер с вокзала спрашивает, Константин Иванович, несчастье на дороге.

Сразу отрезвел Шестаков.

— Что такое? Зови сюда! Нет, лучше я сам выйду.

Через минуту вернулся.

— Извините, ухожу, — схватил шапку, бледный весь.

— Что такое, Костя? — спросил Лентовский.

— Несчастье, под Орлом страшное крушение, почтовый поезд провалился под землю. Прощайте.

И пока он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку и пальто, по пути схватил со стула у двери какую-то бутылку запасного вина и, незамеченный, исчез».

На лихаче домчался до Курского вокзала!

«Вокзальными задворками» пробрался к специальному поезду с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными «министерскими» сзади!

Вскочил на подножку одного из «министерских» вагонов, дверь которого по-свойски (чужих ведь нет и не предвидится) была не заперта, и нырнул прямо в уборную!

Снял с себя пояс из сыромятной кожи и намертво привернул им ручку двери!

Так всю дорогу в уборной и просидел. Когда отмалчивался, а когда и грозно начальственно рычал и недовольно спрашивал: «Кто там?».

Поистине легок на подъем и сообразителен был репортер Гиляровский.

Двести девяносто шестая верста от Москвы… Место трагедии… Место без названия…

— Как называется ближайшая деревня? — спросил Гиляровский.

— Кукуевка, — ответили ему, и он телеграфировал в редакцию о катастрофе под деревней Кукуевка:

«Огромный глубокий овраг пересекает узкая, сажень до двадцати вышины насыпь полотна дороги, прорванная на большом пространстве, заваленная обломками вагонов. На том и другом краю образовавшейся пропасти полувисят готовые рухнуть разбитые вагоны. На дне насыпи была узкая, аршина в полтора диаметром, чугунная труба — причина катастрофы. Страшный ночной ливень 29 июня 1882 года, давший море воды, вырвал эту трубу, вымыл землю и образовал огромную подземную пещеру в насыпи, в глубину которой и рухнул поезд… Два колена трубы, пудов по двести каждая, виднелись на дне долины в полуверсте от насыпи — такова была сила потока…

Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого вдребезги, так как машинист, во время крушения растерявшись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми на дно пещеры, где их и залило наплывшей жидкой глиной и засыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей».

Четырнадцать дней провел Владимир Алексеевич на месте катастрофы. Условия, в которых ему приходилось там обитать, можете представить самостоятельно. Никаких, прямо говоря, условий.

Четырнадцать дней посылал он как с нарочным, так и по телеграфу подробные сведения о каждом шаге работ по ликвидации последствий крушения. Все это печаталось в «Московском листке», который шел буквально нарасхват.

«Все другие газеты опоздали», — вспоминал Гиляровский. «На третий день ко мне приехал с деньгами от Н. И. Пастухова наш сотрудник А. М. Дмитриев, „Барон Галкин“.

— Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стесняйся, — писал мне Н. И. Пастухов, и я честно исполнил его требование».

Четырнадцать дней! С восьмого июля, когда на месте крушения устроили электрическое освещение, Гиляровский присутствовал на работах не только днем, но и ночью!

«Я пропах весь трупным запахом и более полугода потом страдал галлюцинацией обоняния и окончательно не мог есть мясо».

После кукуевской катастрофы Владимир Гиляровский и получил известность как корреспондент.

Зловещая Хитровка, шумный Эрмитаж, «благоухающий» Охотный Ряд, степенная Рогожская слобода — не было места в Москве, где не побывал бы Гиляровский.

Он писал обо всем и обо всех. Писал живо и увлекательно. Менялись времена, менялись люди, сменился даже общественный строй — на смену «отживающему свое», «прогнившему» капитализму пришел социализм, а главный, основной, герой заметок и рассказов Гиляровского оставался прежним. Героем этим была Москва.

Город, давший неугомонному Владимиру Алексеевичу возможность прославиться. В 1926 году Гиляровский «вернет Москве долг» — напишет свою главную книгу «Москва и москвичи». Небольшой, в четыре тысячи, тираж разойдется мгновенно.

Репортерская слава обычно не переживает своего хозяина, такова уж специфика профессии. Не напиши Гиляровский столь проникновенную книгу о Москве, знали бы его в наше время только немногие из историков…

«Мы уже весело шагали по Басманной, совершенно безлюдной и тоже темной. Иногда натыкались на тумбы, занесенные мягким снегом. Еще площадь. Большой фонарь освещает над нами подобие окна с темными и непонятными фигурами.

— Это Разгуляй, а это дом колдуна Брюса, — пояснил Костя.

Так меня встретила в первый раз Москва в октябре 1873 года».

Михаил Нестеров

Лук сильных преломляется,

а немощные препоясываются силою.

Первая книга Царств

Сколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!

Эти слова сторож московского Училища живописи, ваяния и зодчества, располагавшегося на Мясницкой улице, говорил ученикам сего достойного заведения постоянно.

Хороший, должно быть, был сторож, добросовестный. Жаль только, что имя его не дошло до нас. Одна лишь фраза: «Сколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!»

— Какой ужас! Как непедагогично! — воскликнут современные педагоги. — Разве можно внушать ученикам пораженческие мысли?! Разве можно заведомо ограничивать их в развитии, да еще столь категоричным образом?! Да этот сторож, небось, и в живописи не разбирался толком, а ученикам на старте подрезал крылья! Бедные, бедные ученики! Вот она — изнанка самодержавной власти! Позор!

Поспешу успокоить всех, кто может взволноваться, и вообще — внесу ясность.

Нет, сторож в живописи не разбирался. В ваянии и зодчестве тоже.

Не его это дело — картины рассматривать и мнение выражать. Другие у сторожа задачи, и главная из них — чтобы порядок был! Основа основ любого учебного заведения. Да и не учебного тоже.

А за порядком сторож следил ревностно. Держался за место или еще по каким-то соображениям — этого нам уже не узнать. И всем шалунам говорил строго:

— Сколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!

Не о талантах живописных речь шла, а о способностях совсем иного толка.

Проказничать Михаил Васильевич Нестеров и впрямь был мастер. С самого детства. Шалун, баловник, озорник и вдобавок любитель рисовать. Причем рисовать на особицу — не так, как видится, а так, как мечтается. Реалист Нестеров всегда был противником натурализма.

— Для этого существует фотография, — мягко отвечал он своим критикам.

А чаще всего — вообще не отвечал, отмалчивался и продолжал рисовать так, как считал нужным.