Вот они-то очнулись и пробудились, лишь только слухи о нашем аресте разнеслись по городку. И им удалось оказать влияние на умы благодаря выброшенному ими лозунгу, суть которого сводилась к тому, что вот, мол, мы, арестованные, хотим красиво жить, а нам запрещают, нас за это преследуют. Да, да, любовь к плохой погоде это же красиво, в этом что-то есть! Некий шарм, обаяние, утонченный изыск! И те, кому подобная красота недоступна (язвительный намек на хорошопогодников), возводят на нас напраслину, обвиняя во всех грехах.

Тут среди горожан поднялся ропот, и каждый про себя подумал: если им запрещают, то и мне могут запретить. Поэтому, выступая в нашу защиту, каждый защищал себя, свое  право на красивую жизнь, которая у нас – пусть пристыжено умолкнут банкиры и толстосумы -  ценится больше, чем собственность. Словом, у нас появились сочувствующие, и в нашем городке, сдвинутом к западным границам, это тоже стало неким движением. Теперь о нас не судачили, не сплетничали на перекрестках, а говорили совсем иное и даже собирали подписи под петицией, призывающей к нашему освобождению.

Об этом рассказал гимназист Попов, который последним появился у нас в камере: его уже не втолкнули, как всех нас когда-то, а вежливо и предупредительно открыли перед ним дверь, приглашая войти. По его словам, он сам видел петицию и множество подписей под ней, оставленных людьми весьма почтенными и уважаемыми в городе. И что больше всего нас поразило, там была подпись одной эксцентричной особы, возглавлявшей кружок хорошопогодников до того, как ее сменила моя жена, с которой они давние подруги, часто встречаются и обмениваются открытками по праздникам. Услышав об этом, мы долго не могли прийти в себя,  растерянно смотрели друг на друга и разводили руками от удивления.

- Непостижимо… – Цезарь Иванович улыбнулся боязливой улыбкой, служившей признаком его растерянности, в которой он не решался признаться первым, невольно отыскивая схожий признак во взглядах других.

- Странно, очень странно. - Капитан Вандич подергивал кончик рыжеватых усов, словно бы удивляясь, что странность может быть причиной столь явного раздражения. – А вы уверены, что это ее подпись?

- Да, уверен, уверен, - ответил гимназист Попов с вызовом, свидетельствовавшим о том, что в кругу старших друзей ему вовсе не хотелось чувствовать неуверенность, которую он испытывал перед учителями. – Очень отчетливая подпись. С завитушкой.

- Чудеса. Сначала она плодила и распространяла о нас эти слухи, а теперь выступает как поборница… Тут какой-то скрытый подвох. - Капитан с досадой щелкнул пальцами, словно его мысль нуждалась в подтверждении, которого он пока не находил.

- Во всем вы видите подвохи. – Пан Станислав, собиравшийся высказать ту же мысль, в ней засомневался, поскольку капитан Вандич высказал ее первым. - Может быть, просто эта мадам раскаялась…

- Не дождетесь. Мадам на это не способна. Просто так она ничего не делает, и раз уж решилась на такой шаг, значит, за этим скрывается некий расчет.

- Ну, какой, собственно, расчет? Что она может извлечь из своей подписи?

- Извлечет. Не сомневайтесь.  Она поняла, что ситуация меняется в нашу пользу, и решила все переиграть. Ведь она игрок, игрок…

- Играла бы лучше в шашки…

- Она играет во все игры, но в нашем городке у нее нет подходящих партнеров. Своих хорошопогодников она в душе презирает, считает их тупицами и болванами, а окружить себя более достойными людьми не может из гордости, поскольку в дружбе совершенно не терпит равенства – ей нужно только превосходство.

- А моя бывшая жена? Ведь они же подруги, - решил уточнить я.

- Ваша жена – исключение. Заметьте, единственное. К тому же, насколько мне известно, она не играет ни в какие игры.

- Да, я ни разу не видел ее за картами. Тем более за шахматами.

- В этом-то весь секрет. В том числе и секрет передачи власти. Словом, наша подписантка горда и одинока. Вернее,  один партнер у нее все же есть… - Капитан Вандич сделала паузу, испытывающую нашу догадливость, и лишь после того, как стало ясно, что ничего, кроме недоумения и озабоченности на наших лицах не отобразится, произнес: - Это наш Председатель.

- Как?! – хором воскликнули мы.

- Не удивляйтесь. Немногие это знают, но ведь когда-то они были женаты.

- Женаты?! Наш Председатель и эта особа?!

- Да, представьте себе. Сначала – романтическое знакомство на маленькой станции, между двумя остановившимися поездами, влюбленность, признание, а затем – женитьба. Все, как в русских повестях.

- Нет, такие повести на ночь читать нельзя, а то эдак и до самого утра не заснешь, – сказал Цезарь Иванович, потирая затылок в знак того, что он не завидует участи незадачливого читателя очередной русской повести. – Кстати, что-нибудь известно о нашем Председателе? Где он? Что с ним? Слава богу, хоть он-то на свободе!

В это время дверь распахнулась и вошедший в камеру полковник Жеманный с порога возвестил то, что вызвало у нас оторопь и лишило дара речи:

- Друзья, наш Председатель перешел в кружок хорошопогодников!

Глава пятьдесят первая, рассказывающая о нашем Председателе и истории его роковой женитьбы

Вот и настало время мне поведать о нашем Председателе, о достоинствах и притягательных свойствах которого я бегло упомянул, и теперь не отказываюсь от своих слов, хотя услышанная новость стала для меня таким же потрясением, как и для всех остальных. Как же могло случиться, чтобы тот, кто собрал нас вместе, кто нас вдохновил… впрочем, не буду спешить с осуждением и лучше расскажу о человеке, чей загадочный поступок нам еще предстоит понять и истолковать. Вацлав Вацлович Сурков – вот я и назвал имя, которое поможет нам проникнуть в самую подоплеку событий, поскольку вокруг  него-то и вьется поземка, свиваются клубки слухов или, если угодно кипят страсти.

При этом замечу, что с Вацлава Вацловича у нас все и началось (помните: сдвинется – начнется?). Ведь он не только председательствует на наших собраниях, склоняя над столом массивную голову с поседевшими у корней волосами и позванивая в свой колокольчик, но ему принадлежит честь быть основателем нашего достославного общества. Как читатель уже догадался, он-то и есть тайный ученик моего отца, который и поручил ему когда-то собрать нас всех, зажечь, вдохновить идеей возвышенных бесед о плохой погоде.

Какие же свойства натуры способствовали этому? Хоть мы и условились избегать досужих упоминаний о душе и прочих потусторонних материях, мне в данном случае кажется вполне уместным выразиться так: Вацлав Вацлович – настоящая русская душа, и пусть нас не смущает его польское имя. Глубоко заблуждается тот, кто считает, что русские – это сплошь Федоры, Василии да Иваны. Нет, сколько истинно русских носили немецкие, французские, итальянские имена и фамилии: я уж не говорю о таком тончайшем выразителе сокровенных свойств русского пейзажа, которые открываются лишь при плохой погоде, как Исаак Левитан.

Вот и Вацлав Вацлович из таких выразителей, и хотя он не художник, как Левитан, но он – художник, истинный художник.

Иными словами, у него русская душа с ее порывами, метаниями, безотчетным томлением, тоской о несбыточном и тонким чувством природы. Вацлав Вацлович способен всю свою душу вложить в любование осенней паутинкой, по которой скользит высыхающая на солнце капля росы. Или прилипшим к шляпке сыроежки истлевшим листком. Или ягодой рябины, закатившейся в щель на отсыревшем полу дачной веранды, или…

Нет, нам и не перечислить всего того, что становится предметом самой острой, утонченной чувствительности у Вацлава Вацловича. И это в наше-то время, в наше время, которое мне приходится описывать несколько сглаженно и условно, выделяя черты, так сказать корневые, более менее устоявшиеся, иначе мне не создать нужного фона для портрета моего героя.