И они понеслись галопом назад к замку, хохоча, как дети.
***
По примеру царских свадебных торжеств праздник в Морицбурге длился две недели: за охотой следовали пиры, за пирами танцы, пешие прогулки, скачки верхом, плавание на гондолах, обеды на траве, театральные представления, балы. Начинались увеселения ранним утром и затягивались порой до следующей зари. Всем управляла любовь, причем предаться любви там, где их застанет порыв страсти, норовили и другие парочки, а не только Аврора с Фридрихом Августом. В ночной тьме звуки скрипок, арф и флейт сопровождали не только па танцующих, но и вздохи влюбленных.
Беспрекословной королевой всего происходящего была Аврора. Она без конца наряжалась в новые платья баснословной красоты, примеряла все более ослепительные драгоценности. Но все это уже ничего не могло добавить к ее красоте: став женщиной, она мгновенно расцвела, опьяненная взаимной любовью. Ее принц был от нее без ума, не мог ею насытиться, а она разделяла весь пыл его страсти и мало-помалу забывала обо всем, что не имело отношения к тем божественным часам, когда она без остатка отдавала себя любимому мужчине.
Но даже самые прекрасные на свете события рано или поздно кончаются. Пришло время подумать о возвращении в Дрезден, благо что до него было совсем недалеко, поэтому государственные дела от отсутствия суверена не должны были пострадать. К курфюрсту каждое утро прибывали курьеры, он же, занятый любовью, не был склонен обращать на них внимание. Так повторялось раз за разом, пока не появился граф Флеминг.
Этот пруссак, воин, умелый дипломат, был на три года старше своего государя и на год — Авроры. С ранней юности он находился рядом с Фридрихом Августом, тот считал его своим ближайшим другом, хоть и корил за некоторое занудство. Между ним и другим другом принца, Филиппом Кенигсмарком, существовало соперничество: Флеминг терпеть не мог в Филиппе порывистость, бившее через край жизнелюбие, любовь к роскоши, завидовал его успеху у женщин. Исчезновение Филиппа, этого ходячего кошмара Флеминга, принесло ему тайное облегчение, но тут явилась сестра пропавшего, красота которой не оставила графа равнодушным. Она почти не удостаивала его вниманием, что было для такого гордеца невыносимым оскорблением. Поняв, что она посвятила себя поискам брата и возлагает надежды на саксонское могущество, чтобы сломить Ганновер, он старался лишить ноты, обращенные к курфюрсту Эрнсту Августу, той строгости, которая в них изначально закладывалась. Но заставить государя оторвать взгляд от той, кого называли первой красавицей Европы, было ему не по силам.
Молодой курфюрст, более хитроумный, чем можно было о нем подумать, прежде чем затеять свою «морицбургскую операцию» против Аврориной добродетели, отправил Флеминга с посольством в Варшаву, к доблестному королю Яну Собескому, чье здоровье ухудшалось день ото дня, с заданием улучшить свои шансы быть избранным на царство польским Сеймом.
Флеминг уезжал, пожираемый тревогой. Он был слишком умен, чтобы не почувствовать неладное. Вернувшись в Дрезден, он мог не спрашивать, куда исчез государь: в столице только и говорили, что о великолепных торжествах в честь графини Кенигсмарк. Никто не сомневался, что красавица стала любовницей курфюрста.
Флеминг мог бы утешиться мыслью, что одной любовницей больше, одной меньше — что за беда, никаких опасных последствий эта очередная блажь государя не принесет.... Но чутье подсказывало ему, что на сей раз все обстоит не так, как обычно: скорее всего, теперь ему придется считаться с полновластной фавориткой. Эти опасения подтверждались тем, что неподалеку от дворца готовилось удобное жилище для нее. И вот на рассвете, проведя ночь без сна, испуганный граф мчится в Морицбург...
Он прискакал как раз в тот момент, когда маленький двор отбывал на охоту. Любовники уже оседлали коней, но при виде друга курфюрст сделал жест, заставивший егерей опустить уже поднесенные к губам охотничьи трубы.
— Вы уже вернулись, Флеминг? — спросил он, успокаивая твердой рукой нетерпеливого коня. — Я не ждал вас назад так быстро.
— Счастливые часов не наблюдают, — отчеканил посол без всякой язвительности. — Влюбленность Вашего высочества настолько бросается в глаза, что я уже корю себя за подлую роль докучливого постороннего...
Невольно взглянув на Аврору, он задрожал. Никогда еще она так не оправдывала своего имени. Великолепный расцвет ее красоты ослеплял и разил наповал. Он сразу признал в ней грозную противницу. Опасность усугублялась тем, что теперь она будила в нем еще более сильное желание, чем раньше, до его отъезда. С другой стороны, этот заядлый шахматист уже предвкушал захватывающую партию... Тем временем Фридрих Август что-то ему говорил и сердился, что не слышит ответа.
— Вы не соизволите отвечать?
— Тысяча извинений, государь! Признаться, я не расслышал... Все дело в том восхищении, которое у меня вызвала фрейлейн фон Кенигсмарк. — При всей почтительности его поклона нельзя было не обратить внимания на то, как он подчеркнул слово «фрейлейн».
— Я спрашивал о причине вашего поспешного возвращения.
— Она проживает во дворце Вилянув, государь. Король Ян, разгромивший под Веной турок, этот титан, спасший Западную Европу от оттоманской угрозы, под конец жизни запутался в невероятной паутине интриг королевы, ненасытной развратницы, куда больше заботящейся о самой себе, нежели о Польше...[10]
— О чем это вы? Ближе к делу! К чему вы клоните?
— Ну, во-первых, Вашему высочеству следует вернуться в Дрезден...
— Это в двух шагах отсюда!
— Без всякого сомнения, но государственные дела мало совместимы с атмосферой — пусть она бесконечно сладостна! — этого замка. Вашему высочеству никак не обойтись без личного визита в Варшаву.
— Государь, — вмешалась Аврора, — полагаю, к словам герра фон Флеминга следует прислушаться. Мы провели незабываемые дни, но Ваше высочество знает, что и в Дрездене я останусь вашей преданной служанкой, какой была здесь.
Нахмуренное лицо принца разгладилось. Он припал губами к руке Авроры.
— Вы несравненны, мадам! Вы свели меня с ума, но, как я вижу, способны сыграть роль моей мудрой советчицы! Вернемся, раз вам этого хочется, тем более что там вас ждет еще один приготовленный мною сюрприз. Решено, едем завтра утром. А сейчас — охота, друзья! Кабан давно заждался!
Пышность возвращения в столицу вогнала Аврору в краску: она приехала в одной карете с князем-курфюрстом. Эта честь ей, конечно, польстила, но одновременно она закрепляла, вопреки ее воле, чуть ли не на государственном уровне ее статус любовницы. А тут еще экипаж, миновав и дворец, и дом Левенгауптов, остановился перед красивейшим домом из всех, что вытянулись вдоль Эльбы, — небольшим, даже скромным по размеру, но невероятно изящным. Внутри домика еще стучали молотки обивщиков.
— Это уж слишком, государь!
— То есть как «слишком»? — откликнулся он с обидой.
— Моя любовь к Вашему высочеству требует скромности, даже тайны. Я слишком боюсь оскорбить двух особ, которых чту бесконечно.
— Как вы, с вашим умом, не поймете, что для них было бы куда большим оскорблением, если бы наша любовь расцветала во дворце, у них на глазах? К тому же мне трудно представить себя крадущимся на цыпочках по дому Левенгауптов... А ведь перед этим мне пришлось бы влезть в окошко! То ли дело здесь: вы — хозяйка, я — желанный гость. Но не сомневайтесь, я по достоинству ценю ваш такт и милосердие. Примите мой подарок, моя прелесть! Все равно этот дом предназначен для вас одной: все его внутреннее убранство выполнено в гамме утренней зари и цвета ваших глаз...
Чем можно было ответить на такие слова, кроме благодарности? Новое жилище было верхом очарования. В нем к услугам Авроры предоставлялись дворецкий, четверо лакеев, конюхи и конюшня: шесть белых упряжных лошадей и три верховые, не считая кухонной челяди и прочей прислуги. Роли горничных исполняли Фатима с тремя юными помощницами. Осталась и старая Ульрика, еще более непреклонная, чем прежде, в черном платье с белым воротником, манжетами и капором из белой фламандской ткани. Со сложенными на животе руками, поджатыми губами, бровями, сведенными так, что они сливались то ли в указующий перст, то ли в упавший от стыда восклицательный знак, она являла собой олицетворенный упрек, хотя висевшие у нее на поясе ключи на золотом кольце служили знаком ее новой роли домоправительницы.
