— Если я не ошибаюсь, от вас требуют слишком многого, — с нежностью в голосе заговорила она. — Но вы обладаете неисчерпаемой доблестью, а на войне как на войне... Ее высочество изъявляет естественное желание выяснить, какую роль играет эта женщина в судьбе ее дочери. Я все больше убеждаюсь, что она полностью осведомлена обо всем происшедшем. Если вашими усилиями мои сомнения рассеются, то...

Клаус, ощущая в этот момент лишь одно — прикосновение ее шелковой руки, — поднял глаза, и она прочла в них, что ради нее он готов на все, даже на спуск в адское горнило.

— ...то я ее убью, — закончил он за Аврору. — Клянусь, я это сделаю!

— Я вам запрещаю! Во всяком случае, не делайте этого без меня. Я хочу это видеть!

— Все уже решено, — веско проговорила Элеонора, с живым интересом следившая за этой сценкой. — Выше голову, Асфельд! Если вам и предстоит неприятное занятие, то оно займет совсем немного времени. К тому же вам может повести: вдруг ваша миссия окажется совсем короткой, и до худшего и не дойдет? Мы будем с нетерпением ждать вашего возвращения. Эти люди ждут представления, и они его получат!

Клаус выпрямился, щелкнул каблуками и гаркнул:

— Служу Вашему высочеству! Когда мне выезжать?

— Как только Эльза сообщит вам все полезные и необходимые подробности. Да, чуть не забыла: у вас есть верный слуга, в котором вы были бы полностью уверены?

— Йозеф, мой денщик. Мы с ним молочные братья.

— Раз так, возьмите его с собой и поселите на постоялом дворе поближе к Монплезиру, где, без сомнения, расположитесь и вы сами. Вам будет необходимо узнавать новости, какими бы они ни оказались...

С этими далеко не оптимистическими словами она отпустила молодого офицера. Тот склонился в глубоком поклоне, косясь при этом на Аврору. Вид у него был такой грустный, словно он никогда больше не ожидал увидеть ее. Затем он проследовал в кабинет герцогини, где его уже ждала Эльза.

Элеонора Целльская помедлила, пока за ним закрылась дверь, и только потом повернулась к своим гостьям...

Через несколько дней роскошная дорожная карета, на дверцах которой красовались золотые леопарды, лазоревые львы, серебряные серпы, золотая звезда и львиные пасти — герб герцогов Брауншвейг-Люнебургских, выехала за ворота Целльского дворца под охраной дюжины конных гвардейцев. Еще мгновение — и она остановилась перед домом баронессы Беркхоф; хозяйка дома поспешно разместилась внутри кареты с помощью двоих лакеев. Из-за промозглого холода и тумана женщине пришлось одеться так, словно она была жительницей дальнего Севера: в несчетные юбки, в многослойные бархатные одежды и шелковые платки, не считая головных уборов, почти полностью скрывавших ее голову. Поверх всего этого на баронессе была еще и теплая черная накидка с широким капюшоном на беличьем меху, а также плотная бархатная муфта, в которую она кутала пальцы в шелковых перчатках.

Герцогиня Элеонора, протянувшая ей руку из глубины кареты, была закутана точно так же, разница состояла лишь в том, что ее накидка была подбита не белкой, а горностаем. А во всем прочем одежда обеих была совершенно одинаковой по цвету и бесформенности, разве что герцогиня накрыла себе колени дополнительной пелериной из меха выдры.

— Как я погляжу, вы совсем окоченели, моя бедная Беркхоф! — сказала она со смехом, когда фрейлина наконец устроилась с ней рядом. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо, Ваше высочество, благодарю вас. Вашему высочеству известно, какая я мерзлячка, но, хвала Господу, нога заживает.

— Сейчас вы согреетесь. Здесь стоят две жаровни с раскаленными углями, а этой пелерины нам хватит на двоих. Трогай! — крикнула она форейтору.

Ступеньку подняли, дверцу затворили, и карета с полуспущенными заслонками на окнах снова покатилась по заснеженной дороге. Она выехала за ворота города так, будто целью поездки был Гамбург, но быстро свернула резко влево, на дорогу, ведущую к Фердену и Бремену. Это путешествие представляло собой победу герцогини, которая теперь, удобно устроившись на бархатных подушках и откинувшись назад, зажмурила глаза, чтобы лучше насладиться своим торжеством: она все-таки сумела вырвать у мужа разрешение нанести визит дочери. Для этого ей пришлось приложить немало усилий.

Три дня назад, вернувшись с «охоты на диких гусей» на болотах Аллера, герцог находился в настолько дурном расположении духа, что его супруга сочла за благо воздержаться от сарказма на тему его охотничьей добычи. Она отлично знала, что цель поездки мужа была совсем иной. Она лишний раз в этом убедилась, когда, заглянув перед трапезой в картинную галерею, застала там супруга с заложенными за спину руками и со втянутой в плечи головой: в такой позе герцог кружил вокруг столика на одной ножке, смахивая на старого китайского мудреца, вынашивающего важную мысль. Придворные в заметной тревоге сгрудились на другом конце зала, не горя желанием вступать со своим государем в опасный разговор. Элеоноре подобные страхи были чужды: она прекрасно знала Георга Вильгельма и за долгие годы научилась не бояться его. Усевшись неподалеку от столика, она обратилась к мужу:

— Итак, друг мой, довольны ли вы своим путешествием? Все ли прошло так, как вы желали?

Он остановился перед ней и прорычал:

— Охота прошла прекрасно, благодарю!

— Я немного о другом, — не унималась она, хотя теперь говорила тише, чтобы их не услышали. — Я о том, удовлетворены ли вы теми условиями существования, в которые ваш ужасный братец принудил вас поместить нашу дочь в наших собственных владениях?

— На вашем месте, мадам, я не стал бы затрагивать тему, которая, как вам известно, сильно меня злит.

— Это не злость, это угрызения совести. Разница огромна! Ваша совесть не может быть спокойна. Превратиться в тюремщика собственной дочери, чтобы угодить чужому государю...

— Чужому? Вы говорите о моем брате!

— Это еще хуже, ведь вы позволяете ему творить все, что ему заблагорассудится, в ваших же пределах. Нет, любезный мой супруг, вы не заставите меня поверить, что вас устраивает это положение: раз вы в таком скверном настроении, то это значит, что вам не дает покоя совесть.

— Оставьте в покое мою совесть. Да будет вам известно, она меня ничуть не тревожит. А там... там все обстоит превосходно!

— Неужели?

— Представьте себе! А теперь — за стол!

— Еще минуту терпения! Говорите, там все обстоит превосходно? Я в восторге от этого сообщения, но мой восторг будет еще сильнее, если я смогу сама в этом убедиться.

Он ринулся было в распахнутые двумя лакеями двери, за которыми его и толпу придворных ждала вожделенная трапеза, но слова супруги заставили его остановиться и устремить на нее враждебный взгляд.

— Об этом не может быть и речи! Вы идете? Я жду!

— Я не сдвинусь с места, пока не добьюсь от вас согласия. Вам придется со мной поговорить. А посему сделайте мне приятное, отправьте всех этих людей утолять голод где-нибудь еще. Пусть сами решают: либо пост, либо трактир.

— Но этикет требует...

— Не смешите меня своим этикетом! Мы не в Версале, это там царит этикет, потому что там возобладала цивилизованность. А у нас — другое дело. Смиритесь, друг мой, — продолжила она с неожиданной лаской, — неужели вам так неприятно ужинать наедине со мной? — Видя, что он все еще колеблется, она его припугнула: — Решайтесь, иначе я обойдусь без вашего дозволения.

Он неохотно поклонился супруге и повел ее под руку к герцогскому столу, вокруг которого стояли другие столы, обреченные в этот вечер пустовать.

— Я всегда ценила уединение! — призналась Элеонора, разворачивая салфетку и с иронией озирая огромный зал с позолоченной деревянной обшивкой и с росписью на мифологические сюжеты, украшающей потолок. Сейчас они были здесь вдвоем, если не считать гофмейстера и некоторого числа слуг. Георг Вильгельм для храбрости осушил залпом целую кружку пива размером с добрую бутыль. Супруга не стала ему мешать, а только заметила: