— Повесить его, — произнес он, — повесить!

И, перешагнув через нее, как через скамейку для ног, он прошествовал из комнаты, выкрикнув в направлении Норфолка:

— Жду вас у себя немедленно, сэр.

— Помоги нам, Господи, — промолвила Роза. — Он может изменить свое решение?

— Нет, — резко ответил Говард. — К сожалению. Надеяться не на что.

— Посол Франции собирается…

— Посол Франции может пытаться сделать все, что ему заблагорассудится, но никакое чудо не повернет события вспять. Вы же видели выражение лица короля.

— Тогда, лорд герцог, позвольте попросить вас о последней милости.

Говард переминался с ноги на ногу. Генрих был в скверном настроении и явно порицал Норфолка уже за то, что Вестоны прибыли в Хемптонский дворец. Последней каплей может явиться то, что он заставляет королевскую особу ждать себя.

— Мадам, я вынужден сейчас же уходить, надо срочно обсудить некоторые вопросы с Его Светлостью.

— Не смею вас больше задерживать, прошу только передать доктору Захарию сегодня вечером вот это. И она достала из кармана плаща письмо с сургучной печатью.

— Но я намереваюсь эту ночь провести здесь.

— Тогда я могла бы пойти к нему сама, но не знаю, что мне делать со свекровью.

Ее лицо вдруг искривилось, как у маленькой девочки: единственная слеза потекла по крылу носа и повисла на его кончике, при других обстоятельствах это могло вызвать у него улыбку.

— Прошу вас, — настаивала она.

— О, хорошо. Теперь уходите. Скорее возвращайтесь в поместье Саттон. Вот-вот стемнеет.

— Скажите доктору Захарию, что я буду ждать его там.

Норфолк пристально взглянул на нее.

— Не думаю, что даже он способен изменить то, что предначертано судьбой.

Она посмотрела на него глазами, похожими на радугу.

— Но он мог бы попытаться, — слабо возразила она.

Анна Болейн сидела в высоком кресле в Большом зале Туаэра и размышляла о началах и концах. И действительно, нет ни начала, ни конца, вся жизнь — сплошной круговорот, поэтому событие, с которого началось это необычайное происшествие — любовь девушки к робкому юноше и ее желание отомстить тем, кто их разлучил, — теперь привело к конечной точке. Напротив нее, среди множества лиц, представляющих пэров всего королевства, которые пришли сюда, чтобы осудить ее на смерть, сидел Гарри Перси. Все очарование, все мечты и страстные желания обрывались здесь, в этом зловещем месте; и он, с изможденными глазами, дряблой кожей, с лицом цвета старого пергамента, был не способен даже взглянуть на нее. Помнил ли он то, что врезала в свою память она: страстные юношеские поцелуи, благоухание цветов, всю ночь витающее в воздухе, ощущение его объятий, пение соловья. Желал бы он, чтобы все повернулось вспять, чтобы она, графиня Нортумберлендская, сейчас ждала бы его дома, в окружении рослых ребят с темными, как у матери, глазами и кудрями и девочками с мягкими манерами и кроткими, как их отец? И вместо этого он — камень преткновения всей ее жизни — теперь вынужден участвовать в ритуале, которому предназначено отнять эту жизнь, предопределенная для них игра любви и смерти сыграна до конца — колесо судьбы остановилось. То, что начиналось между Анной и Гарри, тем же и закончилось. Все завершилось. Она бесстрастно смотрела на лица своих врагов. Суффолк с его огромной развевающейся бородой и подлыми глазами, маркиз Экзетерский, сгорбившийся, как стервятник над добычей, граф Дерби и его два соратника-заговорщика, лорды Монтергю и Сэндис, которые без устали трудились, чтобы уничтожить ее. Но ее отца там нет? Вероятно, испугался того, что могут сказать, если он проявит крайнюю бестактность, приняв участие в суде по делу собственного сына и дочери.

О, как развращает власть! Когда-то давным-давно, еще ничего из себя не представляя, он был просто смешным и кротким стариком Томасом Болейном, кентским рыцарем, владельцем небольшого, но прелестного замка. Который бросился в воду крепостного рва, чтобы спасти Мэри и Георга. Стоя тогда на подъемном мосту, пригреваемая солнышком, она, как никогда впоследствии, чувствовала себя защищенной. Брат по-сабачьи плыл к берегу, а сестра покоилась на руках отца, на которого можно положиться, что он спасет и защитит их. Это было, наверное, самым жестоким в этом деле — все смешали с грязью: и веселые детские игры, и искренние чувства, которые она испытывала к Георгу, а он к ней. Все извращено грязным воображением этого зловонного двора. Было невыносимо также и то, что Гарри не осмеливался взглянуть на нее.

Ее дядя, Норфолк, встал, чтобы огласить приговор, и они посмотрели друг на друга, глаза в глаза, подобно двум бойцам, готовым ринуться в драку. Он постоял несколько мгновений молча, и она подумала, каким сладким может казаться ему этот специально затянутый момент. Но вдруг она заметила, что его глаза увлажнились, и великий Томас Говард, стоявший в мантии председателя королевского суда, заплакал. Из-за нее! Ее губы слегка задрожали, когда он неровным голосом произнес:

— Мадам, вы приговариваетесь к сожжению. — Он сделал краткую паузу и зашуршал бумагой. — Либо к обезглавливанию, в зависимости от пожелания Его королевского Величества.

Она посмотрела на Гарри, и он всего на мгновение бросил на нее ответный взгляд. Она не смогла понять, что течет по его лицу — слезы, или пот, или то и другое вместе. Тень улыбки заиграла на ее устах, и что-то отозвалось в его разбитой душе. Появилось мимолетное выражение былой сердечной теплоты, прежде чем он поднялся и вышел из зала, он был слишком измучен и не мог больше ничего ни видеть, ни слышать. И после его ухода мечты Анны — его любимой колдуньи — окончательно разбились вдребезги. Азартная игра окончилась.

В день, когда королева была приговорена к смерти, над Лондоном около часа бушевала летняя буря, которая в конце концов стала перемещаться в сторону Суррея, как бы двигаясь по течению реки. Захарию, ехавшему в замок Саттон — сначала по реке, а затем на лошади, — это казалось предзнаменованием извечной угрозы, символизирующим нечто гораздо более зловещее, чем просто гром и молнии. В действительности, когда он и Сапфира приблизились к роднику Эдуарда Святого, временами издалека доносилось еле слышное громыхание, хотя над ними сияло чистое голубое небо, а вокруг благоухало майское цветение.

Невероятно трудно было решиться взять с собой дочь и использовать ее в ужасном столкновении с силами зла, на которое необходимо было пойти, чтобы навеки восстановить спокойствие в поместье Саттон. Но его склонило письмо Розы Вестон:

«Глубокоуважаемый доктор Захарий!

Нижайше прошу вас, ради спасения души Фрэнсиса, помочь мне. Вам известно о страшном проклятии, наложенном на эту землю и ее обитателей — особенно на наследников по мужской линии. Но, может быть, с помощью древних ритуалов и противодействующего вызывания сил добра это проклятие можно снять? Действительно ли все события на протяжении жизни предопределены заранее, или человеческий разум в силах изменить их ход? Я точно не знаю, но верю, что ваша мудрость способна сделать это. И если не для Фрэнсиса, то хотя бы ради моего ребенка я горячо умоляю вас положить конец этой жестокости с помощью силы, данной вам от рождения Всемогущим Господом».

Однако, читая это, он прекрасно сознавал, что проклятое место впитывает злые силы из каждой принесенной жертвы, что крик несчастной женщины, раздавшийся в древности, вовлечен в вихрь свирепости, накопившейся за прошедшие столетия. И тогда его взор обратился на Сапфиру, и он вспомнил ночь, когда вместе с Анной Болейн — обессиленной и перепуганной — он строил пентаграмму, и как демоническое неистовство было остановлено по приказу дочери. Именно тогда он сказал жене:

— Только Сапфира может снять проклятие Саттона. Я знал об этом уже три года назад и уверен в этом сегодня. Одна она одарена такой силой.

— А если это ее погубит?

— Такого не будет, не может быть. У нее жизненная сила даже больше, чем у моей матери. Она — мастер, мы — подмастерья.