Итак, кандавлисты — это те, кто одержим неодолимым желанием выставить напоказ посторонним мужчинам своих обнаженных партнерш. И огромные, увеличенные до невероятных размеров, фотографии мифически красивой любовницы Эвжена на стенах ротонды, где люди веселятся, пьют и совокупляются в окружении ее интимнейших поз, на мой взгляд, не что иное, как современная форма истории царицы Родопы. Но я не сказал бы (да это и не так важно), что Эвжен был кандавлистом в узком понимании сексуальной девиации. Куда больше меня занимает сама суть кандавлизма: отдать на поругание самое сокровенное, будто его и вовсе не существует, если не выставить на всеобщее обозрение интимные части тела невообразимой величины.
А теперь позвольте мне вернуться к самой истории.
Кто же был Людвик, муж Сватавы? Еще несколько лет назад задавать в Брно подобный вопрос было бы нелепо. Популярность Людвика в студенческие годы была столь велика, что фанаты даже открыли клуб его имени. На редкость общительный, компанейский, он всегда появлялся на факультете там, где что-то происходило, или, вернее сказать, там, где появлялся Людвик, всегда происходило что-то особенное. Тогда я впервые понял, что такое харизма: в каждом его жесте было нечто элегантно величественное — недаром его называли Король Солнце (как Людовика XIV), и куда бы он ни направлялся, его всегда сопровождала стайка осчастливленных фавориток. Он стал неким символом молодости, жизнедеятельности и нонконформизма. Однако это не мешало ему усердно сотрудничать на факультете с официальными лицами и тем самым помогать им манипулировать настроениями студентов. Он не раз использовал свою безграничную популярность и для устранения трений между руководством факультета и «всякого рода бунтарством» студенчества. Разумеется, он не осознавал, в каких целях прибегают к его помощи, и любые намеки по этому поводу отверг бы со всей решимостью. Благодаря такому неведению он пребывал в счастливом согласии с самим собой, в чем, собственно, и коренился источник его привлекательной молодой жизнестойкости.
И даже спустя несколько лет после успешного окончания университета Людвик как бы продолжал там присутствовать постоянными напоминаниями о себе. Он регулярно посылал на факультет длинные патетические письма, обращенные к первокурсникам: «Милейшие моему сердцу друзья, вы те, кто сейчас впервые проходит по коридорам нашей дорогой alma mater, до сих пор населенной фавнами и эльфами наших мечтаний». И письма Людвика в сокращенном виде поначалу публиковались в университетском журнале, а затем вывешивались в стенной газете философского факультета.
На самом же деле Людвик, как и большинство людей его типа, был бесчувственным и бесцеремонным эгоцентриком, и в отличие, скажем, от Эвжена, не обладал никакими подлинными талантами, его талант был лишь в обаянии личности, который хотя бы отчасти оправдывал этот эгоцентризм.
И когда я думаю о нем с точки зрения профессионального психолога, мне часто приходит на ум, что он страдал одной из разновидностей так называемого фучиковского комплекса: идол вечной молодости, чьи неуемные амбиции абсолютно несоразмерны со способностями. Он хотел всегда оставаться идолом. Но ради этого надо было вовремя и навсегда исчезнуть. И он попытался покончить с собой, но сделал это так неумело, что в результате попал в мои руки. В руки модного психолога с несколько сомнительной репутацией. (Спустя годы он вновь посягнул на свою жизнь, но тогда уже ничто не могло ему помочь: он исчез, как камушек, в водах Леты. Однако не будем забегать вперед.)
Слава Людвика закатилась, как только он получил диплом и настало время крутых перемен. Благодаря своей популярности, связям и определенным «преференциям сверху» Людвик быстро и недурно устроился, получив место в брненском Доме искусств с дальнейшей перспективой стать его директором. Однако вскоре выяснилось, что это назначение не принесло удачи ни Дому искусств, ни самому Королю Солнце. Но избавиться от него было не так-то просто. Тогда и возник первый конфликт между ним и «интересами общества». Людвик тяжело переживал этот удар, считал, что с ним поступили несправедливо, и, пожалуй, был прав: сколько бездарей оставалось на своих теплых местечках, и таким «несправедливостям» не было конца.
Отправлять самоубийц на короткую реабилитацию в психиатрическую клинику — обычная практика. В университете между нами не возникло особой близости (я был одним из неприметных студентов, он — «примадонна», окруженная свитой обожателей), но теперь у нас друг для друга нашлось время. Он уже не был тем самоуверенным, зацикленным на собственной персоне маньяком, который всех держал на расстоянии, не умел никого слушать, а лишь ослеплял своим солнечным светом. Теперь Людвик несколько присмирел, неприятности обуздали его, и этот кризисный перелом давал ему возможность не только открыться людям, но и глубже познать самого себя. И я старался — в его же интересах — как можно лучше использовать этот шанс. Да и любопытно было понять, что от прежнего Люд-вика осталось неизменным, а что навсегда изгладилось из его души, и чувствует ли он себя — пусть в малой степени — все еще Королем Солнце, центром Вселенной. Мне был интересен процесс разрушения того бывшего солнечного идола, на взлет которого я когда-то взирал с несомненной завистью.
Я всегда восхищался способностью Людвика быстро и находчиво реагировать на ту или иную ситуацию. Сам я скорее тяжелодум, много раз взвешивающий все за и против, прежде чем приступить к действию. В моей голове прокручивается масса вариантов, из которых предстоит выбрать один. И наконец, выбрав его, я начинаю терзаться мыслью, что выбор мой неудачен. Возможно, это желанное качество для того, кто должен терпеливо и вдумчиво оценивать поступки других, скажем, для психолога, но в практической жизни оно, увы, обременительно. Людвик, напротив, всегда действовал с элегантной безрассудностью, помогавшей ему блистать там, где большинство из нас заходило в тупик. Он реализовывал свои идеи мгновенно, до конца и, не утруждая себя долгим выбором, претворял в жизнь даже те из них, что были почти на грани безумия. И это, как ни странно, на нашем светлой памяти факультете отлично срабатывало, ибо руководство рассматривало успех Людвика прежде всего как дань его популярности, а мы, студенты, принимали это как должное.
Но сейчас к самой сути. То, о чем я хочу рассказать, началось с моей абсолютно сумасбродной идеи, зародившейся именно здесь, в больнице «У святой Анны», в моей служебной каморке. К каморке мы еще вернемся, а сейчас — о самой идее.
В то время, когда мы с Людвиком встретились в больнице и наши отношения определялись лишь ролями психотерапевта и пациента, меня занимала одна мысль, одна идея, которая имела нечто общее с моей профессией, но, скорее всего, это было просто озорством, каким обычно я себя не баловал по причине моей, повторяю, тяжеловесной рассудительности. Хочу сразу же уточнить: моей идее так и не довелось осуществиться, хотя, надо сказать, кое-что я попытался для этого сделать, но, как всегда, далеко не ушел. И сейчас занимаюсь в основном тем, что анализирую, чего я не сделал, а это занятие, признаюсь, мне весьма по душе, ибо больше всего я люблю копаться в том, чего мне не удалось сделать, или, вернее, в том, что мне удалось не сделать.
Уже долгие годы меня интересует феномен мистификации. В основном — теоретически. Что это такое, из какой человеческой потребности она возникает, как действует и какую роль выполняет? Поначалу я попытался определить мистификацию в самых общих чертах. На мой взгляд, это игра, одна из самых продуманных, а стало быть, чистых игр, так как ее игровая прозрачность выявляет суть идентичности человека. Мистификация — это нечто, чем можно эту идентичность испытать и проверить. А раз мистификация наделена такой уникальной способностью, то пусть и остается только игрой, в ней не должно быть ничего нарочитого и функционального, она ничему не должна служить и не должна приносить никакой пользы мистификатору. Лишь в таком случае мистификатор с ее помощью может постичь что-то важное и прийти к какому-то глубинному познанию. И в этом смысле, пошутил я, мистификация — средство и инструмент всякого базового исследования.
